к.т.н. Харчевников А. Т.

 

СМЕРТЕЛЬНА ПЕТЛЯ РОССИИ

 

Часть 5. Когда «человек уже был, а общества не было». Эпоха первобытности.

 

Теперь, после знакомства с каркасом теории, следует в более развёрнутой форме изложить теоретическое представление о самой «первой» ЧЭФ «переломная первобытность» в эпоху первобытности данное в «Полилогии» А. С. Шушарина. Это обусловлено не только потребностями полноты рассмотрения теории, но и совершенно иным видением этой эпохи, чем ранее многими полагалось, - эпохи «рождения человеческого общества».  А это совсем уже не «допроизводственная эпоха» толкования развития человеческого общества с позиций только «экономического развития», а именно самая суть всего существования человека и общества. Последнее, кстати, снимает «тайну» разложения «первобытного «коммунизма» как непоследовательного трактования исторически свершившегося факта восходящего развития человеческого общества по ряду социально-воспроизводственных градаций (формаций).

Итак, начнём кратко знакомимся со всеми ЧЭФ и с самого начала, с «первобытности».

Обращение к далёкой первобытности позволяет изначально  и в целостности представить «революционную теорию современного мира» и познать в конкретике саму суть эндогенной логики, начала её «главной последовательности». К тому же то, что творилось в те незапамятные времена, уже в более развитом содержании в снятых формах «происходит» с каждым из нас и сейчас, ежедневно, еже­часно, ежеминутно. Это основополагающая инфра­структура бытия, это тело самой жизни, над которым «наслоены» все остальные формы.

Эндогенная логика развития общества есть внутренняя, внутристрановая логика развития общества отдельно взятой страны, начиная с праобщества и даже с «предобщества». Это логика отношения людей, индивидуумов одного общества.

Несколько слов о самих отношениях как «механизмах взаимодействий» между агентами «производства и воспроизводства действительной жизни». Отношения агентов напрямую обусловлены «объектом собственности», - его типологическими свойствами, «характером». Причём, в первую очередь, так называемым, доминирующим объектом собственности, относительно которого и складываются эти доминирующие, то есть «актуальные», главные, на все прочие отношения влияющие, отношения. Так вот, с позиций сегодняшнего дня Полилогия усматривает в развитии отдельного общества лишь (пока) следующие, отмеченные историей и практикой,  «исторические», производственные (в смысле «производства и воспроизводства действительной жизни») объекты собственности, в качестве которых могут выступать и процессы. В эндогенной логике как внутренней логике развития общества  выделяется последовательный ряд типологически различных объектов собственности: «общая жизнь», «работник», «пространство производства и жизни», «средства производства» (товар, вещь), «технологии» (функции), и, вероятно, «знания, информация». Всё это есть элементы процесса «производства и воспроизводства непосредственной жизни».

 В процессе эндогенного развития общество последовательно «осваивало», а затем и ставило под общественный контроль, короче, обобществляло, указанные объекты собственности в порядке их перечисления.  В результате  и история проявила себя в соответствующем эмпирическом  ряде  социально-воспроизводственных «градаций» (формаций): Первобытное общество, Рабовладельческое общество, Феодальное общество, Капиталистическое общество и, наконец, Социалистическое общество.

 

5.1. Образ первобытности – «долюдская», переломная и постреволюционная.

Таким образом, первым объектом собственности в истории «общества» стала «общая жизнь». Это и понятно, ведь речь идёт лишь о социальном процессе, который и социален лишь потому, что обусловлен деятельностью людей, как индивидуумов, так и обществ, но последнее относится уже к экзогенной логике. Иначе. Для возникновения только самой возможности социального воспроизводственного процесса необходимы люди и общество, то есть, необходима «общая жизнь», без которой он просто немыслим, невозможен «по определению». Естественно и не требует комментариев содержание отношений агентов (людей) относительно этого вида собственности как «общая жизнь», - это просто «общение» или, точнее, «телесно-духовное общение». Взаимодействие «общение» как «механизм взаимодействия» есть осуществление, способ осуществления, самой «общей жизни». И вот этот, ещё «простейший процесс» «производства и воспроизводства действительной жизни», в наипростейшей, собственной базовой форме, образует самый первый базовый слой отношений в самом начале становления и развития общества. В соответствии с Полилогией в части эндогенной логики это и есть «эпоха первобытных отношений», породившая первобытное праобщество, то есть простейшее общество.

По А. С. Шушарину следует выделять три радикально разных «первобытности»: (1) миллионолетнюю «долюдскую», (2) людскую, но еще неустойчивую, критическую, переломную, предреволюционную и революционную, и, наконец, (3) в итоге уже постреволюционную, в том числе как продвинутую, так и синполитейную, периферийную. Причем носителей «долюдской» первобытности на планете давно не осталось. В самых отсталых синполитейных фор­мах носители - уже люди, что и обуславливает социальность этих форм, то есть это, хотя и  крайне примитивные, но уже общества.

Критическая теория переломной первобытности - это теория еще «животного», «природного», дообщественного состояния, которое было преодолено, взорвано, несмотря на огромную длительность процесса. Причем пре­одолено только эндогенно; экзогенно же (межобщественно) к пределу «животного» состояния подошел лишь весь современный социум, что познавательно делает теорию переломной первобытности особенно актуальной.

Так вот, с «момента», который длился тысячелетиями, возникновения переломной первобытности  «человек уже был, а общества не было», развитие привело к бытию уже «людей со всеми их качествами и взаимодействиями в критическом состоянии (переломной) первобытности» как  «восходящего преодоления» её как первой, «пещерной», животной системы жизни, но уже людей» (в видовом смысле). Люди жили стадом, как животные. Это и была ещё досоциальная форма самых глубоких, «нейтральных, культурно-родовых производственных отношений (материальная форма социально-биологического базового взаимодействия)», Это базовое взаимодействие есть самое фундаментальное, самое повседневное, повсеместное, наипростейшее и универсальное, «общекультурное» человеческих организмов, то есть уже осоциаленных организмов; это «взаимодействие людей вообще или просто людей».

Стаду людей принадлежало всё, «весь мир».  Это была, пишет А. С. Шушарин, «ограниченная, дообщественная собственность на общую жизнь («культуру вообще») не просто частная, а «суперчастная», … чисто групповая собственность «тасующегося» стада (орды, праобщины) на «весь мир», как на собственный, предельно узурпированный.  Вот это и есть «основное производственное отношение», доминирующий объект собственности  как отношение людей по поводу общей жизни как процесса. Это и есть все подчиняющая себе господствующая, или доминирующая, эгостадность».  Всё двоилось и делилось на «наших» и не наших». Эгостадность «сочетала автоматизм коллективного поведения с беспощадным господством силы. Все «свои» превращены в обезличенных праобщинников, вероятно, чаще всего с олицетворяющим вожаком, а все «чужие» - в безмерно опасных, хитрых, непонятных вооруженных животных с совершенно непредсказуемым поведением». «Чужие – или коварные хищники, или подозрительные нейтралы, или хитрющие жертвы биологической (пищевой, половой), вещественной, территориальной и пр. утилизации, и с ними фактически нет человеческих взаимоотношений, ибо они вовсе не другие люди, а стихийная, злонамеренная, угрожающая, сопротивляющаяся и избегающая «среда» обитания. Соответственно и внутри стада люди в отношениях не люди, а просто агенты необходимых жизненных функций …».

Одной из основных форм проявления эгостадности были вспышки беспредела индивидуальной и групповой «уголовщины», совершенно  неподвластный контролю спонтанной  резни. Образно говоря, это был «свободный рынок» органического бытия.

Сутью проявлений эгостадности  была нарастающая угроза случайности как стихии беспредела спонтанной зверской схватки с ни кем не контролируемым всплеском нервно-психического возбуждения и «деятельности», если угодно, «коллективного бессознательного». Рок этой системы – постоянная опасность существования, растущая, всё  более угрожающая, но совершенно невидимая, принципиально  не предсказуемая, не контролируемая, которая всё более  превращалась в самоуничтожающуюся форму, во всё более неподвластную, нарастающую стихийную силу, «угрожающую самому существованию людей».

 Эти отношения были стадными, то есть звериными, и каждый в любой момент мог стать «жарким» для каждого. Любое нарушение «законов» стада каралось смертью. Но были и герои, это люди, но те, кто мог «взглянуть» на другого как на индивидуума, как на человека, а, следовательно, и ощутить себя так же индивидуумом, человеком. Это и были первые во всей истории развития и становления общества революционеры.

Но, жизнь в стаде принадлежала стаду, была в его ограниченной, групповой, «частной» собственности, а, следовательно, каждый из стада был его собственностью, то есть в любой момент стадо «в лице» нескольких особей, или даже одной (одного), из него могли сделать «жаркое», убить, и это  было бы «по праву», по закону стадного образа жизни. Развитие человеческого, человека, его индивидуальности, способности взглянуть на себя «со стороны», ощутить себя индивидуальностью, то есть отделить себя от стада, - всё это не соответствовало существующим, так называемым, эгостадным отношениям, противоречило им.

И поэтому, - объект собственности, «общая жизнь», был в конце концов обобществлён. С этого момента обобществления «общая жизнь» стада людей стала принадлежать всем и каждому, а стадо людей, в результате этой первой мировой социальной революции, «превратилось», трансформировалось в общество, правда, с крайне простым, элементарным, но уже правом каждого на «общую жизнь» и свою в том числе, то есть права на жизнь вообще. И теперь никто «просто так», по своей прихоти, без «судебного решения вождя» или «соответствующих инстанций», - колдунов и шаманов, не мог быть съеденным или убитым, ибо со стороны общества в лице вождя или, опять-таки, тех же «соответствующих инстанций» последовала бы немедленная кара, но уже как наказание по праву, известная поначалу лишь преимущественно в одной форме, - быть убитым. Однако, «быть убитым», - но уже по праву.

Идеализации первобытности известны давно, однако они так далеки от этого переосмысленного контура подлинной первобытности в теории А. С. Шушарина и тем более далеки от всякого «экономического» и уж совсем не имеют никакого касательства к известным «средствам производства».

Таким образом «эпоха первобытности» в целом может быть представлена двумя  воспроизводственными процессами, которые, следуя известному марксовому аналогу «формулы капитализма», представим в следующем виде:

- «наши» - «общая жизнь» … «воспроизводство общей жизни» … «общая жизнь»* - «наши»* - и т. д.

Если же использовать формульные обозначения и выделить в «общей жизни» «телесное» и «духовное», то эта запись примет вид:

 

          (1.1)    – Нж – Чл …П… Чл* − Нж* − Чл …П… Чл** – Нж**,         М:ПОБЩ;

          (1.2)   – Фи – Клт …П… Клт * − Фи* − Клт …П… Клт ** – Фи**,     М:ОБЩ;

 

где   Чл  и  Клт - воспроизводимые базовые объекты, а именно, - «собственно общая жизнь», то есть человек как  биологическое существо (Чл) и его (и общества) «культура и язык (слово), образ поведения и т.п.» (Клт);   Нж  и  Фи -  «эквиваленты» в «промежутках» между циклами производства, соответственно, «неживотное» (Нж) и «фамилия, имя» (Фи); П – знак «производства», звездочкой «*» отмечен воспроизведённый объект;  М:ПОБЩ и М:ОБЩ - механизмы взаимодействия  агентов производства, соответственно,  - «биологическое взаимодействие» (М:ПОБЩ) и «культурно-духовное взаимодействие» как общение (М:ОБЩ); наконец, чисто схематично, условно, «общая жизнь» = Чл + Клт.

Кроме обозначенных, к основным характеристикам ЧЭФ «первобытность» следует отнести: богатство, - «телесно-духовное здоровье»; собственность (как доминирующая собственность - асимметрия), - «эгостадная собственность на общую жизнь»; градация, базирующиеся на данной форме, - «Эпоха первобытности» («Первобытное общество»).

 

Относительно выше приведенных «формул-схем» двух процессов «первобытности» следует сказать, что А. С. Шушарин подобные выражения приводил лишь для ЧЭФ «капитализма», демонстрируя марксову запись, и для ЧЭФ «линейный социализм, плановая». Однако все типологические параметры подобных записей  были им тщательно исследованы и описаны. Поэтому представляется целесообразным компактно представить часть положений теории в форме «формул-схем», изначально известных научному сообществу и изучавшим марксизм, политическую экономию лишь по марксовой «формуле»: «деньги – товар – производство - товар «штрих» - деньги «штрих»». К тому же это обеспечит некое структурное единство в изложении материала «Полилогии».

Итак, образно говоря,  «В начале было слово». Но этот библейский афоризм верен лишь с оговорками, что без «орудий труда» и всех других дословесных процессов «слово» тоже никогда бы не появилось, но и «орудия»  без слова к «очеловечиванию» ещё не вели.

Короче говоря, развитие привело к бытию уже людей со всеми их качествами и взаимодействиями в кризисном состоянии (пе­реломной) первобытности - вот для социологической теории и вся «история» дела. Если воспользоваться классической формулой, «первый исходный пункт» - это и суть то, что развитие привело к сущест­вованию человека, с его бесконечномерным, трудом (деятельно­стью), морфологической телесностью, мозгом, мышлением, язы­ком, речью, саморастущей «второй природой» как неограниченного многообразия означающих «слов», процессов, вещей, орудий, приёмов действий и т.д., и пр. в форме переломного первобытного состояния.

 Революционная же перепостановка вопроса «что есть первобытность?» со­стоит в уяснении закона крушения, восходящего преодоления переломной первобытности как первой, «пещерной», животной системы жизни, но уже людей.

Итак, - человек восстал, «стадо взорвалось». Это была «революция», это положило начало образованию общества. Это была начальная точка, просто «начало общества» или «обществ», «культур» или «культуры вообще»! А раз это было «начало общества», то это и была «первая» в жизни общества, человечества, революция, и «первее» быть не может.

Затем последовала постреволюционная, «продвинутая» первобытность. И человек «окунулся» в «многослойную жизненную среду», стал её обитателем. Стадная форма жизни как стихийно биологически «тасующегося стада» людей или праобщины, этого «животно» - парадоксального состояния, эта кри­зисная форма представляющая собой все большую противополож­ность человеку, низведшая его же до предела «животного состоя­ния», скотского, зверского, жестокого, была впервые «обобществлена». Чело­веку, с его развивающимися изощренным мышлением, поведени­ем, организацией, вооруженностью и с беззащитной против нее те­лесностью, стало невыносимо, смертельно в остаю­щейся дообщественной форме жизни и, обобществив её, он, Человек, «создал» первое на Земле общество, точнее общества или культуры, культуры вообще, во всём их многообразии и уровнями развития.

Но всё изложенное (кроме формул) есть чисто внешнее, описательное представление «переломной первобытности» и её конца как «первой» в жизни уже человечества революции. Теперь перейдём к постижению материальных процессов производства и воспроизводства действительной жизни «переломной первобытности», которые происходят в обществе, пусть ещё только и «микросоциальном», но всё же вне зависимости от воли людей, а лишь как результат уровня развития этой «микросоциальной общности».

 

5.2. Объект собственности.

Ключ постижения любой эндогенной формы – собственность, точнее, даже сначала её объект в его предметном содержании как объект отношения людей, но ещё не сами эти отношения. Ведь именно объект объективно обуславливает и всю «архитектуру субъект - (объект) - субъектных отношений» в связи с ним, в том числе и характер расставания с ней. Ибо, когда дело доходит до отжившей собственности, то расставание с ней никогда не происходило в прошедшей истории «спокойно-любезным путём».

Прежде всего, в любом случае собственность суть отношение к «условиям производства как к своим собственным», а присвоение есть «использование человеком условий своей субъективной деятельности». Но вот, что это за условия или обстоятельства производства, т.е. что именно, какой объект этих обстоятельств производства находится в доминирующей и всевластвующей первобытной собственности, присваивается, используется, вос­производится и т.д.? Почему несколько раз, пишет А. С. Шушарин, Маркс повторяет од­ну, просто «нелепую» для экономических теоретиков мысль (заме­тим здесь лишь, что «племя» гораздо более позднее образование): «Одним из... условий производства для живого индивида являет­ся его принадлежность к какому-либо естественно сложившему­ся коллективу... Его собственное производительное существова­ние возможно только при этом условии»; «собственность означает принадлежность индивида к какому-либо племени (коллекти­ву) (означает иметь в нем основу для своего субъективно-объек­тивного существования)»; «основное условие собственности, по­коящейся на племенном строе (к которому первоначально сво­дится община) - быть членом племени». Что же это за собствен­ность такая, объект которой не сводится к людям, вещам, земле и пр., которая является отношением к условиям, даже выража­ется как-то совершенно странно, не как обладание чем-то, а, на­оборот, принадлежностью самого индивида чему-то (коллективу, племени, общине)? В этой же связи с собственностью Марксом упоминается и язык, что, так сказать, и вовсе ни в какие «эконо­мические ворота»  не лезет.

Собственность в переломной как критической и преодолеваемой первобытности могла быть и так или иначе была на что угодно, прежде всего на самих людей (так сказать, на капризное, но са­мое эффективное «орудие»), на территорию, на средства произ­водства, на технологии и т.д. Но это было нечто иное, скорее даже «наоборот», это была самая асимметричная, са­мая грубая, самая первая и ненасытная, ограниченная (дообщественная, необщественная) собственность во всей истории чело­вечества. Ибо, отношения со всеми упомянутыми объек­тами были ничтожны по своему объективному значению в срав­нении с действительно господствующим доминирующим объек­том, отношениями с людьми в связи с ним. Эта собст­венность, или, первое «божественное социаль­ное» была абсолютной ценностью, извеч­ной, самой важной для людей во все времена, но предельно узур­пированной в переломной первобытности!

Вначале этот доминирующий объект собственности был назван как «весь мир», что скорее не сущностная,  а психологическая характеристика объекта, например,  как панамериканизм.

Пред­метное содержание объекта  есть то, на что именно собствен­ность, в связи с чем отношения; что суть здесь главное богатст­во, ценность, основа смысла для человека и одновременно узур­пировано. Поэтому пред­метное содержание данного объекта  является не что иное, как сама простая общая жизнь людей, материальный процесс простейшего человеческого сосу­ществования, без коего абсолютно невозможно самое бытие. Итак, иначе, «смысл жизни, - в самой жизни».

 Общая жизнь - это и есть самое наипростейшее, самое основополагающее условие как объект, обстоятельство, бо­гатство, ценность человеческого существования вообще, вклю­чающее даже и внешнюю природу,  как всеобщего условия именно человеческого существования (земля, солнце, животные, растения, воздух, вода, камни, и т.д.). Имея свою биологическую природу, но и социально-биологически радикально выделившись и отде­лившись от нее, процесс человеческого бытия стал одновре­менно и процессом природопользования. С этого момента и началось «эколо­гическое» в самом «глубинном уровне», слое.

В социальном познании этот радикальный перелом  состоит в том, что объектами отношений людских являются объекты, а не вещи в их привычном «имуще­ственном» понимании. Данный объект отношения людей, будучи вовсе не вещью, тем не менее, является весомым, массивным, субстанциональным про­цессом, неотделимым как от самого человека, так и его деятельности.  Со­ответственно и отношения в данном случае оказываются не от­ношениями известного «обмена вещами», а отношениями некоторых фундаментальнейших, жизненных «прав и обязанностей», непосредственно наблюдаемых, например, в любой семье или в помощи при бедах.

Когда мы говорим: моя семья, мои друзья, моя родина, город, деревня, двор, мой язык, моя специальность, моя работа, мое предприятие, моя наука и т.д., - то все это  есть разные прояв­ления «божественного социального», то есть того, что мы присваиваем и в отношения по поводу чего вступаем, в весьма разных процессах «производства и воспроиз­водства действительной жизни».

Общая жизнь не вещь, не есть она и сама жизнь во всем неисчерпаемом содержании, а есть внеиндивидуальный, внесубъективный (объективный), внесубъектный (объектный), т.е. являющийся самым глубоким, объект обстоятельств произ­водства и присвоения как течение или процесс жизни человече­ских организмов,  соци­ально-биологических существ. Процесс жизни человеческих организмов, общая жизни как объ­ект - процесс и состоит в том, что люди просто сообща и есть лю­ди, что они именно как люди родятся, дышат, говорят, едят, пьют, одеваются, чувствуют, работают, отдыхают, развлекаются, любят, ненавидят, радуются, страдают, размышляют, умирают. В рациональном осмыслении быть и значит, прежде всего, обла­дать (присваивать, пользоваться) просто общей жизнью, куль­турой вообще, или просто культурой человеческого со-бытия. Так, например, если язык (вообще) является свидетельством того, что общая жизнь суть непрерывный процесс, причём - общече­ловеческий, то родство имеет структуру «сети» относительно устойчивых, явно не «рыночных», взаимосвязей абсолютно для любого человека.

В  этой предельной и переломной форме первобытности об­щая жизнь оказалась узурпированной в кошмарных тисках ограниченной, стадной, животной собствен­ности, что и порождало «асимметрию отношений». Ибо это была, с одной стороны, еще «биологическая закономерность» формы бытия, но, с другой стороны, уже людей по поводу уже человеческого объекта - общей жизни. Первобыт­ность и была преходящей, но в то время господствующей, то есть вообще самой первой асимметричной, еще досоциальной формой самых глубоких, «нейтральных», культурно-родовых производственных отношений как материаль­ной формы социально-биологического базового взаимодействия.

 

5.3. Механизм взаимодействия.

Сначала необходимо понять отношения людей с объектом «общая жизнь» как естественное, социально-нейтральное, симметричное социально-биологическое базовое взаимодействие; как опре­деленный тип «родового» хаоса, «борьбы и согласия», суеты, общечеловеческой стихии, забыв про всякую узурпа­цию и вообще собственность.

Социально-биологическое взаимодействие - это самое фун­даментальное, самое повседневное, повсеместное и наипрос­тейшее «общекультурное» и универсальное  взаимодействие действующих, говорящих, «природопользующих» людей, именно как человеческих,  осоциаленных организмов; это взаимодействие людей вообще или просто лю­дей.

Эта самая сложная из «материй» не может быть охарактеризована лишь одним, даже «солидным», типом связей, взаимодействий, хотя «пещерная» первобытность и была пост­роена на «невинном» и универсаль­ном механизме телесно-духовного общения.

Социально-биологическое взаимодействие просто людей имеет своей основой органическое разделение деятельности, или органическое, хо­тя и уже постприродное, разделение труда. Так, например, это «естественное разделение труда... на чисто фи­зиологической почве» или «в пределах семьи».

Органическое разделение труда, в частности, на умствен­ный и физический, что в непрерывном жизненном процессе присуще даже каждому отдельному человеку по самой природе, сразу обнаруживает совершенно другую логику любых «невещественных» взаимодействий. Ведь прежде чем что-то сделать, скажем, кинуть булыжник в конкурента, нужна еще «трансакционная издержка» на раздумья о том,  как это сделать и нужно ли  это делать. Это есть пример генетического по происхождению пер­вого разделения человеческого труда, которое исторически ут­верждалось еще в досоциальной форме. Оно, «генетического по происхождению»,  является осново­полагающим разделением труда или деятельности,  лежащим в основе любых других форм разделения труда или, точнее, составляющим их абсолютно необходимое условие (грубо говоря, мужчины не рожают, младенцы не работают, немощные не куют, лентяи не вкалывают, дебилы не сочиняют музыку).  В действительно­сти же органическое разделение труда (деятельности) безмерно глубже и богаче, включает, скажем, даже любое собеседование, взаимодействия гостей и хозяев, полов, старых и малых и т.д., даже сон и бодрствование, воспи­тание и игры детей.

Это основополагающее разделение труда (деятельности) осу­ществляется между просто людьми в пределах «каждодневных» перемен деятельности каждого человека. Поэтому в далекой и тяжкой абстракции как «объектив­ной нереальности» органического разделения труда (деятельно­сти) нет еще  никаких охотников,  земледель­цев,  нет граждан, специалистов и профессионалов, нет соседей,  нет товаропроиз­водителей,  нет начальников и подчи­ненных, коллег, сослуживцев и т.д., а есть только лежащие в ос­нове всех указанных ролей просто мамы, папы, дочери, сыновья, жены, мужья, деды, бабушки, внуки, тети, дяди, даже сами тещи и пр. родственники, а равно,  вообще просто люди, что-то делающие, говорящие,  спящие, едящие.

Таким образом, базовым механизмом связи (соединения) в органическом раз­делении труда (деятельности) является телесно-духовное общение, как форма процессов содеятельности вообще.

Стороной общения является все «информационное», но уже осоциаленное, как языковое в самом широком смысле, т.е. не обязательно только в смысле ес­тественных языков, а как всякая знаковая (символическая) ком­муникация. С человеком коммуникативная сторона общения вошла в саму материальную плоть бытия, сама «материя» здесь уже «говорящая», она является «общественным носителем, трансляционной, вырази­тельной основой, наконец, средством» всей  бездонной «духовной жизни».

В це­лом же общение всегда не только духовно, но и телесно (про­стейшие примеры - материнство, любовь, спорт, врачевание, телефонная трубка, бумага и т.д.), хотя отсюда же видно, что и ничего только «телесного» никогда не бывает, а по­тому даже во врачевании, например, Ибн-Сина на первое место ставил слово, лишь затем растение и нож. Равно как и «чисто духовное» общение уже неизбежно предполагает «телесность» его участников и самого процесса. Соответственно современные связь, информатика, процессы, системы и средства передачи сообщений, информации, её хранения, обработки и пр. присущи именно социально-биологическому взаимодействию.

Вместе с тем общение самоценно только в частностях, как, например, самоценен обмен для торговца, кухня - для кулинара, язык - для лингвиста, спорт - для спортсмена и т.д. В общем случае общение не самоценно, как несамоценен обмен, механизм. Самоценен не обмен, беседа, книга, картина, зрелище, телевидение и т.д., а предоставляемая при этом дея­тельность, тем самым уже «автоматически» и содеятельность, которая где-то в следующих «слоях» или конкретностях может обретать форму продукта, произведения, объекта. Но это вовсе не отменяет «конечную» процессуальную сущность общения.

Итак, мы подошли к некоей ценности, т.е. к некоему фундамен­тальнейшему основанию смысла бытия, сознания, менталите­та, морали, так или иначе выражающих в жизни человеческого общества некоторые богатства, или, можно сказать, фундамен­тальные «объективные ценности» бытия.

 

5.4. «Объективная ценность» бытия.

Подлинной самоценностью, элементарным богатством или ценностью в социально-биологическом взаимодействии (его, ко­нечно лишь образно говоря, «потребительной стоимостью», полезным процессом) является сама общественно необходимая жизне­деятельность и содеятельность людей как культурно-родовых существ от младенца до старца. Поэтому, скажем, в предельно «плотном» общении матерей с младенцами самоценно не общение как та­ковое, а для матерей - само бытие младенцев, а для младенцев - само бытие матерей; а общение здесь и суть форма необходимого события, содеятельности двух жизнедеятельностей.

Психофизио­логическая (органическая) сопряженность, безразлично, пищи, одежды, жилья,  персональной ЭВМ или пульта управления  с телесностью, с чувствительностью и динамикой человека, уж и не гово­ря о самих прочих людях - это и есть «вечные», инвариант­ные проявления социально-биологического взаимодействия. Оно же ярко проявляется в таких наисовременнейших формах, как техника безопасности, охрана труда, эргономика, дизайн,  гигиена труда и быта, цветы в конторе, цеху или во дворе предприятия и т.д., ибо все это тоже суть прямая или «застывшая» (овеществленная) содеятельность.

Но это вовсе и не жизнь общества во всей ее бездонной полноте, а только однородный «органический» срез жизни, общая жизнь, состоящая лишь в человеческом сосуществовании, потому же и общение суть основа всех других форм общественных связей, всех вторичных, третичных и т.д., в том числе профессиональ­ных, местных, товарных, функциональных (технологических), да­же политических.

Однако в отличие от всех этих других форм связей общение (содеятельность) витально предельно, дальше отступать некуда, дальше уже энтропийное,  дочеловеческое, насильственное и пр., т.е. животное безразличие или Смерть. Жизненная предель­ность общения означает, что это самый фундаментальный негэнтропийный (со-деятельность, «со-множество») общественный ме­ханизм, соответственно связанный с самой глубокой обществен­ной ценностью (богатством) бытия. Глубже – Ничто.

 

5.5. Богатство.

Общая жизнь как уже совокупное богатство образуется жизнедеятельностью людей в виде физического, пси­хического, элементарного интеллектуального, эстетического, нрав­ственного, а в целом телесно-духовного здоровья общества. Но это и не механическая «сумма» индивидуальных жизнедеятельностей, а это обществен­ная, интегральная жизнеспособность людей дан­ного общества, как фундамент всех его остальных качеств и бо­гатств, как своего рода общественное самочувствие. Это богат­ство проявляется в частности, например, в таком явлении и «показателе», как средняя продолжи­тельность жизни.

Демографы связывают первооснову соци­альности именно с жизненным потенциалом населе­ния, с его поколенческой структурой, с числом лет здоровой жизни. Эта субстанция совершен­но доэкономична, да и вообще «дотрудовая» (в обычном смыс­ле). Так, например, детство - это  есть своего рода самый активный процесс производства здорового населения. Это процесс, в котором, так или иначе, участву­ют сами дети, и участвуют, похоже,  не меньше «взрослых».

Таким образом, телесно-духовное здоровье  является самой глубокой материальной основой смысла человеческого существования. Не-«вещный», а всегда общий и процессуальный характер этой основы образует самые диковинные формы «рациональной» реализации этого смысла в религиях, мифах, утопиях, сказках, поэзии и т.д., известные всем как вечный вопрос. - в чем смысл жизни?

Тем не менее, общая жизнь (объект-процесс), телесно-духовное здоро­вье как богатство и суть вполне земная и самая глубокая основа «божественного социального», «общественного идеала».

Самая глубокая ценность для че­ловека   в осно­вах смыслов индивидуальных ценностей есть простая жизнь, а в осно­вах смыслов общественных богатств  все тоже телесно-культурное здоровье, жизнеспособность.

 

5.6. Антропонимика.

Все солидные общественные процессы обслуживаются свои­ми, даже неотделимыми от самих процессов, знаковыми систе­мами, в том числе «словами», чтоб иметь возможность «тематизироваться» в коммуникациях, быть «символическими средствами» этого взаимодей­ствия, т.е. находиться в самом обычном ходе орга­нической жизни. Это не язык вообще, а потому речь идёт о некой специфической знаковой сфере, не обязательно только лингвистической, но относительно компактной и обслуживающей «органическое производство» в знаковой системе  любой культуры.

 «Мир личностей есть мир имен». В самом деле, ничто не возможно в обществе без этих имен, их заменяющих местоимений, жестов и пр. В явном отличии от ныне всем известных денег, эти знаковые от­ношения значительно более глубоки, но имеют совершенно иной, размытый, полевой, образный характер. Ведь даже имя человека для любого из нас - это ассоциация, ассоциация с имеющимся образом этого человека. Это и весьма многообразные материальные «ярлы­ки», неотделимые от самих людей, ибо (такая неотделимость, в отличие от «вещей», свойственна всем процессам).  Эти материальные «ярлы­ки» есть -  имена, фамилии, свой­ство (обозначения родства) и т.д., внеязыковые половозраст­ные признаки одежды, форма, мода  и пр. естественные знаки, девизы, кредо, «гербы», стили, вывески и т. п.,  без коих жизнь общества невозможна ни мгновенья. Причем даже фамилия, или «номенклатура» имени, уже никак не может принадлежать одно­му человеку, ибо это и есть общественные символы проявления общей жизни, со-деятельностного же процесса.

 Эта сфера «знакообозначения» называется антропонимикой. Это не только имена, фамилии, но и доста­точно однородная знаковая сфера, обслуживающая органическое бытие. Так что вывеска харчевни, признаки половозрастных различий, красный крест или белый халат врача, мундир мили­ционера, молодежная мода, череп с костями на электроподстан­ции, светофоры, всякие знаки безопасности и др. - тоже антро­понимика.

 

5.7. Антропорасчет.

Соответственно хозяйственный, иначе рациона­лизируемый и сознательный, аспект органического бытия в сфере ан­тропонимики можно подобным же образом назвать органическим расчетом или антропорасчетом.  Это абсолютно повсеместное явление житейского или хозяйственного «учета» или «расчёта» в областях, скажем, чисто семейных, лю­бовных, дружеских хлопот, полов и возрастов, воспитания, люд­ских характеров, тусовок, женских и вообще отпусков, «отгулов за прогулы», яслей и садиков, школы, режимов дня, питания, обще­пита, калымов и приданых, «проблем» рождений, свадеб, бюлле­теней и лечений, пенсионных обеспечений, похорон и празднеств, спорта, зрелищ, грибных выездов, «дней здоровья» и т.д. до беско­нечности.

Язык, пол, возраст, интеллектуально-физические данные, родство, характер, увлечения и т.д. работников  являются такими же неотъемлемыми «хозяйственными показателями» любого про­изводства как и разлюбезные капиталистов «цены товаров».

 

5.8. Органическое равновесие.

Симметрия соци­ально-биологического взаимодействия состоит в абстракции некое­го органического равновесия в определенном хаосе, определенной суете, «клее» культурно-родового бытия людей. В отличие от «механизма» метафора «равновесие» ориентирует познание на уяснение внутренней сбалансированности, струк­турной пропорциональности изучаемого процесса, его динамиче­ской «мнимой» стабильности.

Органическое равновесие состоит в естествен­ности и нормальности течения телесно-духовной жизни людей как просто людей. Оно проявляется в разнообразных пропорциях и структурах бытия, начиная с физиологических, та­ких, как сон, бодрствование, отдых, питание и т.д. Или, например, очевидность органической возрастной, половой, родственно-генетической и пр. структуры социально-биологичес­кого состава населения как органического среза (дети, взрослые, пожилые; мужчины и женщины; родственники; здоровые, больные, инвалиды) и т.д.

Как и всякое базовое равновесие, органическое равнове­сие на микроуровне сплошь и рядом нарушается в дискурсе, бесчисленных противоречиях, индивидуальных актах, конфликтах и событиях, однако затем, «дей­ствуя» согласно некому внутреннему «закону органического равновесия», вновь восста­навливается. Кстати, например, использование телефонов 01, 02, 03, 04, хорошо известных москвичам, - это, в частности, и есть прояв­ления наиболее острых нарушений и угроз безопасности органи­ческого равновесия, контролируемых в данном случае в формах деятельности специальных общественных организаций (институ­тов).

Вместе с тем органическое равновесие и его механизм телес­но-духовного общения

есть форма поведения, диктующая иногда и весьма жесткие правила «отбора», поступков и действий поведения, например, в семье, в публичном облике и даже в речи, люб­ви, дружбе, браке, в молодежном лидерстве, трудовом характере, в спорте и в «физической форме» политиков (буквально) и т.д., вплоть ещё до сей поры актуальных негативов родовых кланов, кровной мести, семейственности и пр.

Из изложенного видно, что органическое равновесие и вообще социально-биологическое взаимодействие весьма «широкодиапазонно» и интенсивностно протекает как во времени так и в  пространстве. Интенсивностно и сущностно оно объемлет и исключи­тельно сильные явления и связи, скажем, как витальные (дыхание, питание, тепло и пр.), так и другие психофизиологические, половые, родственные, сексуальные, возрастные, брачные, родительские, семейные, кроме того и весьма слабые («дальние», «неспешные», «незаметные»), которые культурно как раз могут быть в высшей степени существенными. Хронистически как время возвращения к равнове­сию, как периодичность и  часто­та с темпоритмом и т.д. оно объемлет процессы: с кратчайшими психофизиологическими ритмами - ды­хание-речь, питание, сон-бодрствование, режим труда, эмоцио­нальные перестройки); со средними - заболевания-выздоровления, рекреация, сезонность и пр. Особое место занимают хронистические многопоколенные процессы: вос­питание, воспроизводство языка, «жизненный цикл» организмов и поколений и т.д.

 

5.9. Собственные ультраструктуры.

Социально-биологическое взаимодействие имеет и собственные ультраструктуры как некие, общественные формы поддержания орга­нического равновесия. Эта ультраструктура не имеет четко очер­ченного рисунка, очень заметно меняет свои исторические фор­мы.  Однако во всех случаях, когда мы говорим о системах, институтах или организациях общения, питания, в том числе «общепита», брака и семьи, воспитания, детства, молодости, старости, спорта, здравоохранения, отдыха, культуры, самой элементарной безо­пасности и пр., - все это и есть конкретные общественные фор­мы культурной улътраструктуры, культурных институтов, власти.

Это рассеянная, но вполне реальная своего рода «социально-биологическая или ор­ганическая администрация», не только в виде ЗАГСов, минздравов, школ, «соцкультбыта» и пр., но начиная даже с власти в «детском саду». Власть же вообще суть субъектная форма не­отъемлемых от любого базового взаимодействия специфических повелительных структур. Сами эти структуры есть непосредственное выражение социальных позиций осуществления требовательных, повелительных взаимодей­ствий или направленных воздействий, например, как воспитание, управление, обучение, организация, командование, контроль, политика и пр. И когда таковую «органическую» власть и  институ­ты, как экономически совершенно нецелесообразные, в России заметно поубавили, то вместо «октябрят» и «пионеров» получили...- беспризорность, неграмотность, подростковую пре­ступность и пр. Ибо на этом разрушенном фланге институ­ты всё же восстановились, но уже в виде уголовных, улично-групповых, сутенерских и прочих «крыш».

 

5.10. Отчуждение.

Накапливающееся, систематическое наруше­ние органического как социально-биологического и культурно-родово­го равновесия, пишет А. С. Шушарин,  то есть общественно-историческое «ухудшение» телесно-духовного здоровья, физического, духовного, нравственного, даже идеологического состояния людей, культурности вообще, - это и есть то самое знаменитое отчуждение, «конечный результат» предельности любых производственных отношений и вообще общественных состояний, а равно и самый глубокий, ви­тальный «конечный источник» подрыва самих основ бытия, вплоть до разложения населения в виде «обезличивания и дебилизации» или деградации личности в терминологии  ООН.

Однако некоторое опускание жизнеспособности является также и условием «мистического» возбуждения, самых глубоких,  витальных сил восходящего преобразования. Короче и образно говоря, например, голодные дети, а затем женщины в хлебных очередях  1917 года, непосредственно потребовали социальных перемен, а не какие-то партии.

При этом по некоторой аналогии с состоянием, близким к омертвению в предмутационных биологических эволюциях, когда «отпускается» самый последний генетический контроль, тоже происходит «отпуска­ние», тоже «последнего» органического контроля со всеми его как легкими и быстрыми скотскими, «животными», так и трудными и долгими позитивными, ищущими, героическими проявлениями.

 

5.11. Бифуркация.

Са­мым глубоким следствием даже «высоких» и далеких от культурно-родового «слоя» общественных неустройств, в конечном счете (дальше отступать некуда),  является материальная деформация, искажения и на­рушения именно «органического производства», телесно-духовно­го здоровья общества, общественного самочувствия, простой жиз­ни, «жизненной основы» человеческого бытия. В этих возбужденных сферах и состояниях явно проявляется возрастание роли инстинктов, в том числе «агрессивно-оборонительного». Вы­ступают они в форме общественных, коллективных идеологических социальных разочарований и тревог, бурных возбуждения с утратой волевого контроля, вплоть до прерывов общения, т.е. срывов в бойню на основе биологических законов «общения» с использо­ванием когтей, зубов, автоматов и самолетов. Но за всем этим всегда стоит определённое социальное содержание.

В этот исторический период возбужденно­го состояния происходит восстановление телесно-культурного здоровья посредством осу­ществления изменения производственных отношений. Силами восхо­дящего преодоления отжившего господствующего равновесия (механизма, взаимодействия) являются, если угодно, оказавшиеся под угрозой жизненные силы, конечно, в определенном социаль­ном содержании. Если же для «восхо­дящего преодоления» сил недостаточно, то происходит сход с эндогенной логики, вхождение в более мощные структуры, деструкция и пр.

 

5.12. Закон органического равновесия.

Как и закон стоимости, который является метафорическим и законоподобным выражением гомогенного хао­са абстрактного товарного равновесия, органическое равновесие также выражается Законом органического равновесия. Этот Закон образует вовсе не закон некоей реальности и «форм сущест­вования», всегда преходящих, а лишь «нереальную объектив­ность», объективно-логический тип симметрии, социально-биоло­гическое взаимодействия, которые создают своего рода нормальную фактическую упругость этого определенного хаоса и  гомогенного движе­ния в жизни людей. Если угодно, это есть лишь тип материальности, хотя и самой фундаментальной.

Каждое базовое взаимодейст­вие - это тип социальной симметрии как определенной эквива­лентности, естественности, «равноправности» агентов в этих взаи­модействиях (откуда и мифы «земного рая»). В данном случае это взаимодействие агентов в воспро­изводстве общей жизни, в ее присвоении просто людьми - от младенца до старца, от хилого до бугая, от простака до мудреца. Это, так сказать, и есть «закон органической стоимости» или «закон органического равновесия», тоже по-своему требовательный, но и вполне справедливый (симметрич­ный). Но, однако, это еще только абстрактная «равноправность», ибо никакое базовое взаимодействие нигде и никогда не возмож­но вне определенной формы производства, собственности. Поэ­тому эта абстрактная «равноправность» реально выступает только во вполне определенных формах соответствующего базового производственного отношения, как или господствующего, или в снятой, или потенциальной дефор­мации, то есть в состоянии всегда, так сказать, хотя бы некоторой «падшести», «подпорченности».

Таким образом, уяснение базового взаи­модействия как типа симметрии («хорошие основания») и позво­ляет понять, что происходит («испорченность») с этой же самой симметрией в условиях уже асимметрии той или иной формы собственности, узурпации ее объекта.

 

5.13. Асимметрия переломной первобытности – эгостадность.

Теперь раскроем первобытность как наиболее асимметричную, кризисную форму доминирующей собственно­сти на объект этого же самого взаимодействия, то есть на общую жизнь в виде ее беспощадной стадной узурпации.

Суть переломной первобытности в её эгостадности как кризисной формы ограниченной, чисто групповой, дообщественной собственности на общую жизнь.

В строгом, теоретическом понимании первобытности, вопрос и состоит в уяснении того, как же возникли вообще общества, коих в исходном неравновесном состоянии,  по самому определению, еще не существует.  Что еще дообщественное, досоциальное в отношениях людей эндогенно рухнуло в небытие с революционным снятием, приведя к возникновению вообще простейших обществ, и в частности к последующему этногенезу, культургенезу и даже к поликультургенезу.

Предельное, преодолеваемое критическое состояние переломной первобытности есть высшая в биосфере и одновременно первая и сверхпарадоксальная эндогенная форма бытия как ограниченная, дообщественная собственность на общую жизнь, «культуру вообще». Это не просто частная, а «суперчастная» групповая собственность «тасующегося» стада (орды, праобщины) на «весь мир», как на собственный, предельно узурпированный. Вот это и есть «основное производственное отношение», доминирующий объект собственности как отношение людей по поводу общей жизни как процесса, иначе говоря, это все подчиняющая себе господствующая, доминирующая эгостадность. Таким образом общественная «общая жизнь» оказалась в тис­ках асимметрии дообщественной, групповой эгостадной собст­венности, причем в значительной мере даже на саму видовую, биологическую жизнь человека.

Эгостадность «накапливалась» как некогда единственно возможная форма выживания, в том числе и в непрерывной пря­мой борьбе с недоочеловечившимися палеоантропами, а равно и с отстающими.

Интеллект действительно есть «орган антиэнтропий­ной активности», но вовсе не «инстру­мент агрессии», хотя в том числе, конечно, и агрес­сии, а в первобытности это ещё и инструмент стадной формы жизни людей во всем ее объеме и содержании. Соответственно матери­альной, объективной, совершенно несознаваемой «це­лью» первобытного производства, «основным законом»,  является сохранение и  «выживание» праобщины или стада. Сама стад­ная форма жизни и вовсе не  «коммуналистическая», а как стадно-тасуюшаяся форма всего тогдашнего бытия «ковалась» со всей атрибутикой сотни тысяч или даже миллионы лет.

 «Цель» сохранения жизни праобщины или стада в усло­виях, ускорившегося развития и обогащения самого содержания этой жизни посредством труда и интеллекта, - в конечном счете, равносильна и гибели, ибо «ради» этой цели могли по-животному  утилизоваться и чужие, мог­ли вполне «рационально» иногда поедаться и свои из числа осла­бевших или хозяйственно, по «антропорасчету», «бесполезные».  Так что жаркое из людей, каннибализм, - одна из норм тогдашнего бытия.

Однако эгостадность объективно кризисна и предель­на, что проявляется как все бо’льшая не­возможность сохранения и растущая саморазрушаемость этого со­стояния. Асим­метрия эгостадности двояка: между группами она «горизон­тальна», а внутри группы она сочетает автоматизм коллективно­го поведения с беспощадным господством силы. Все «свои» прев­ращены в обезличенных праобщинников, вероятно, чаще всего с олицетворяющим вожаком, а все «чужие» - в безмерно опасных, хитрых, непонятных вооруженных животных с совершенно не­предсказуемым поведением.  Однако  и «все чужие» по, так сказать, хозяйственно­му «антропорасчету» не лишенных множества соблазнов: жен­щин, добра, привлекательных или обустроенных мест и т.д.

Апополитейная первобытность это вовсе не просто внутри праобщин происходящее, скорее наоборот, ибо  праобщина как таковая не воспроизводится по элементарным биологическим критериям.  Образно говоря, праобщина вместе со всей «экономикой» в мгновенье может исчезнуть, в том числе и в желудках другого стада и по вполне «уравнительным» правилам того периода.

Эгостадность - это и суть первая историче­ская, правда,  еще дообщественная, хотя уже и микросоциальная форма жизни всех людей, локально-цепная форма всего первобытного состояния.

Тогда вопрос стоял о происхождении, «о рождении» обществ, о преодолении апополитейного и критического первобытного со­стояния, его эгостадной формы. Это была форма  еще животного сверхпринуждения и отчуждения человека, превратившая уже общественную сущность человека в животную, скотскую противоположность. «Превращение» здесь это не «порча» чего-то ранее хорошего в пло­хое, как иногда «пишут», а движение к пределу состояния.

В естественно-техническом и производительном содержании «производство и воспроизводство действительной жизни» харак­теризовалось примитивнейшей зачаточностью, но  уже во всей базовой многообразности и полноте этой жизни.

Уже тогда были в зародыше искусство, рациональное знание,  профессиональные,  местные и территориальные, ве­щественно-продуктовые и экономические,  технологические и пр. от­ношения. Так,  пример, обучение охоте есть уже профессио­нальное образование, а стойбище с зоной овладения - это уже тер­риториальная структура, обмен рыбки на мясо - обмен, а костер - это уже технология как процесс поддер­жания и использования огня. Но все они проявлялись лишь как потенциаль­ные деформации своих зародышевых форм, были «задавлены» предельно критической формой эгостадной собственности на общую жизнь. Эта собственность и означала господство над всем одного социально-биологического взаимодействия, подчинившего все органическому равновесию, хозяйственному «антропорасчету».

Социально-биологическое взаимодействие людей как симметрия, как механизм телесно-духовного общения господствует тотально, но в уже ставшей предельно узкой, всему внутренне присущной «кровнородственной» и «семейной» узурпации в форме стадной собственности на общую жизнь.  Эта стадная собственность на общую жизнь подав­ляла все другие потенциальные взаимодействия, все более «разрывала» течение общей жизни. Невинное общение как «антропорасчет», предоставленное самому себе, все более кровнородственно «стягивает» бытие стадной формой, тем самым все более разрывает и делит уже общую жизнь, стадно узурпированную, на немногих имущих её, то есть продолжающих жить по «законам стада», и неимущих, но уже людей. Это  низвело жизнь до животного состояния, животного же общения, когда оказывается, что «человек хуже животного, когда он становится животным».

Интеллектуальный  потенциал «мыслящего человека» уже превышал, образно выражаясь,  интеллектуальный потенциал стада и, часто, потенциал «вожака - вождя». Это вызвало отторжение стадного и эгостадного образа жизни, вело к отчуждению человека от стада, стадного образа жизни, эгостадности. Одновременно это, превышение «стадного потенциала», и позволяло ему, «мыслящему человеку», не только «разорвать оковы эгостадности», но и сохранить ценное и полезное, то есть «снять» зашедшую в тупик (предел) «критичность» отношений, не уничтожая их,  ибо это так же означало гибель едва народившегося человека, в сути своей (биологической), остающегося животным.

Внутри стада люди в отношениях не люди, а просто агенты необходимых жизненных функций, частичные представители уже органически разделенного труда, ещё нерасчленённого неразвитого, но и однов­ременно разорванного производства. Соответственно вокруг стада это чужие - или коварные хищники, или подозрительные нейтра­лы, или хитрющие жертвы биологической (пищевой, половой), вещественной, территориальной и пр. утилизации, и с ними фак­тически нет человеческих взаимоотношений, ибо они вовсе не другие люди, а стихийная, злонамеренная, угрожающая, сопро­тивляющаяся и избегающая «среда» обитания.

Здесь еще нет войн, это еще никак не может быть войной. Тем более что эта борьба за существование при благоприятных условиях сочетается с безразличием или любопытством, с разнообразными свя­зями, с «автоматизмом» внутристадного альтруизма, как инс­тинктивного или уже традиционного инструмента того же са­мого накопления эгостадности.

Знаменитая формула «война всех про­тив всех» относится как раз к первоначальному до­общественному и «естественному», еще докультурнаму состоя­нию, когда господствует вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти.

Рост вооруженности стада приводил ко все большему её несоответствию «социальной» организации во внутренних взаимоотношениях, когда еще зоологический ин­дивидуализм, половая ревность, заканчивались яростью и быст­рыми смертоубийствами. Однако эта  «уголовщина» неизбежно отбраковывалась выживанием стад, вырабатывавших негэнтропийные, более сложные механизмы и институты подавления. Ведь овладение дубиной и камнем при совершенно беззащитной про­тив них телесностью требовало институциализации, «законов и органов», с подкрепле­нием смертельной угрозы той же дубиной и камнем, но уже «большего размера».

Многими исследователями появление «гражданского общества» связывается прежде всего с преодолением первобытного состояния. Однако во «внешних» отношениях, которые ещё совер­шенно неправомерно называть межобщественными - обществ, строго говоря, совсем еще нет.

Короче и метафорически говоря, одной из основных форм «реа­лизации» эгостадности и были вспышки беспредела индивидуаль­ной и групповой «уголовщины», совершенно неподвластной кон­тролю спонтанной резни. Так сказать, "свободный рынок» органиче­ского бытия. Итак, сутью проявлений эгостадности была нарастающая угроза случайности или стихии беспредела спон­танной зверской схватки с ни кем, не контролируемым превнесённым повышенным возбуждением при отсутствии «волевого контроля», то есть, «коллективного бессознательного». Рок этой системы - постоянная опасность существования,  все более угрожающая и растущая, совершенно невидимая и принципиально не предсказуемая, ни кем и ничем не контролируемая опасность для самой «общей жизни». Итак, вся объективная суть первобытности состоит в том, что уже ставший «не животным» человек, с неумолимо растущим объемом и обога­щением содержания общей жизни, оказался в страшно инерци­онной еще продолжающейся быть животной, эгостадной форме существования, «оживотившей» все сто­роны жизни.

«Конфронтационный», досоциально-агрессивный первобыт­ный мир зашел в насыщение, предел. Безраздельное асиммет­ричное стадное господство гомогенной органической симмет­рии как органического равновесия, или, образно, «кровнородствен­ного» и «семейного», над уже пробивающимся многообразным и разнородным со­держанием человека и (вос)производства «общей жизни» зашло в кризис гибели или тренда негэнтропийного прорыва с возрастанием сложности самой жизни, оказалось в состоянии  хаотизации уже резко не­устойчивого равновесия зреющей бифуркации.  Ра­зумеется, что здесь речь идёт не об истории, а о теории.

Из изложенного следует, что налицо некие складывающиеся революционные обстоятельства, которые, как правило, выдвигают революционеров, как это ни странно звучит по отношению к преодолению первобытности. И, тем не менее, но этим революционерам надлежало решить уже и идео­логические вопросы, так сказать, разоблачить и преодолеть то­гдашний догматизм.

 

5.14. Идеология (психология) первобытности.

Речь идет о сред­нем, то есть доминирующем сознании, его типе и в социально-челове­ческом контексте. Фактически это и есть идеология, хотя в соот­несении с первобытностью звучит весьма неожиданно.

В критическом состоянии первобытности люди уже люди, с их уже «полномерным» человеческим мозгом, пусть еще и прими­тивным, но уже языком, речью, но в животной, стадной форме бытия. Конечно, это очень концентрированная абстракция весьма растянутого во времени  и, к тому же, хаотизированного переломного процесса.

С появлением человека возникла невиданная для «без­ошибочных» инстинктов свободность, произвольность не только мысли, ментальной реактивности, но и воли, проявлений чувств, действия. Это обернулось первоначально «нелогичностью» приспособительного поведения, которая в свою очередь тут же должна была как-то крайне жестко и «неиндивидуально», «законоподобным образом» компенсироваться коллективностью и беспощадным авторитетом силы, самой силой. Поэтому вся «способность мыслить» и соответственно действовать оказалась чрезвы­чайно жестко обусловлена и «заключена в некие рамки», детерминирована «социальностью», в конечном счете практикой, практикой господствующей эгостадности.

Все двоилось в сознании первых челове­ческих коллективов, все делилось на «наше» и «не наше». Да «наши» вовсе не «средства производства», а буквально все, и сами люди, и территории, и пр.

Первыми словами были имена племенных групп. Такое имя есть одновременно и негативное обозначение всего, что «сна­ружи», т.е. обращено вовне, и самоназвание группы и ее членов, т.е. обращение внутрь. Поэтому человек, как «политическое существо» (Аристотель) изначально обрел указанные имена не как первые слова вообще, а как первые идеологические «слова», именно как социальный язык, предельно простой, образный и лаконичный. Этот «язык» был в высшей степени компактный и экономный, - «наши - не наши». Так сказать, всепоглощающий, еще внеэтничный и доэтничный,  докультурный, семейный или стадный «культ». Ныне, этот «культ», известен, в частности, на микроуровне как кровомщение, кланы с «крестными отцами» и пр.

Сущность этой идеологии была в  мыслительно предельно про­стейшей,  экономной ксенофобии как страха и боязни перед всем «чужим». Это означало одновременно и «ви­новность» чужеплеменников во всех без исключения бедах, и, что все они, несомненно, на­ходятся «в заговоре», но - только все «свои» «в за­коне».

Формой регулирования поведения было доминирование во­жака, жесткие ранговые  порядки как «номенклатура», ситуационное лидерство в сочетании с довлеющей и несознаваемой традицией коллективной, групповой деятельности. За малейшие отклонения от этой «традиции» следовала смерть. Но самое главное, всё это было закреплено и в самих «головах», в тогдашнем менталитете, что приводило к смерти только лишь от ужаса перед фактом нарушения табу. Так, например, вера в силу колдовской порчи «была столь сильна, что жертва порчи сразу теряла дух, впадала в апатию и вскоре умирала». Имело место  беспрекословное повиновение старикам, руко­водителям рода и племени.

В при­вычном смысле такое «регулирование поведения» не принято именовать «религиозным». Но вера в традицию была столь велика, что сама эпоха была буквально ар­хирелигиозной и сверхрелигиозной, ибо оформленная рели­гиозность - это уже достаточно развитый институт. По сегодняшним меркам, это была ужасающая по своей силе и величине материальная, производственная асимметрия, прояв­ляющаяся в первобытном архирелигиозном мифическом менталитете свирепой «кровно­родственной» тирании. Ибо,  чуть приотпусти ее, - беспредел тут же гарантирован, при этом никаких проклятущих «эксплуататорских классов», «государства» тогда еще вовсе не было.

Менталитет как психология производства и обыденная идеология переломной апополитейной первобытности был архирелигиозным.  Известно, что ре­лигия и идеология вообще, помимо обеспечения житейских по­рядков выполняют роль надежд, «эконо­мии» представлений о еще неведомом и психологической компен­сации непостижимости бездонного бытия или запретов как невозможностей в практике, то в апополитейной первобытности та­кая компенсация была всеподавляющей, т.е. архирелигиозной. Таким образом первобытность даёт предостаточно оснований для увязки  «религиозного» именно с «общей страстью и общими чувствами», а также с «экономией» символики  и мышления.

Поэтому, характеризуя основу антропонимики, в которой всё было сверхэкономично и двоично, ещё недифференцированно, к которой всё было преломлено через «наших» и «не наших» (напомним, как у детей – «хороших» и «плохих»),  «именная дифференциация» внутри стада была просто несущественна, жёстко «автоматична», ситуационна.

Что же касается наивного «материализма», в ту пору лишь как «на­турализма», то он, естественно, имел место как попросту жизненно и хозяйственно необходимый. Свойства окружающих яв­лений и объектов природы  приходилось осваивать в ходе реальных экспериментов по применению и использованию в действительной жизни. Но этот «ма­териализм» как  эмпирическое естество­знание во всем «нерасчленённом», неразвитом сознании идеологи­чески был просто погребен за архирелигиозной формой.

 

5.15. Первые революционеры и общества.

Преодоление оков эгостадности в условиях вседавлеющего страха и стихии беспредела характеризуется как уже «частичное освобождение» человека «от безусловной власти об­щинно-родовых авторитетов и предоставления ему известной личной инициативы». Поэтому личности, позитивно преодоле­вавшие эти оковы, сначала взглядом на чужого как «не нашего», затем вообще на другого как на человека, а следовательно, и на себя как на человека, были безмерно героичны. С идейной, идеологической стороны эти личности, по сути,  были «крити­ками ксенофобной архирелигиозности», а в хозяйственном от­ношении - «критиками господства антропорасчета».

«Общества стали возможны», потому что без их образования продолжение жизни становилось невозможным. Преодолевая эгостадную форму, людские взаимосвязи уг­лублялись и расширялись; из «кровных» и «неразделённых», слу­чайных и «тасующихся» эти связи  становились гетерогенными, дифферен­цированными и регулярными, то есть постоянными и необходимыми как самой природой человеческого общества. Эта гетерогенность, дифференциация и регулярность взаимо­деятельности и есть суть уже общества как праобщества с  уже всенепременными новыми внутренними порядками  и «старым» отграничением от остальной «среды».

 

5.16. О «классах» и «революционном классе».

«Классовая» как действительно основная, ведущая и динамическая стратификация в процессе преодоле­ния первобытности была весьма бескомпромиссна, жизненно контрастна.  Эта «классовая» стратификация была объективно крайне запутанна и не имела «формально» чёткого разграничения, однако само обозначение «классов» достаточно очевидно: «доиндивидуализированные представители «кровно­родственных» тасующихся групп и мучительно восходящие «гу­манистические» надкровнородственные силы, акторы как от­дельные личности, утверждавшие и сознававшие «чужих» и себя уже в качестве людей, даже в насквозь «империалистических», но уже послеживотных формах». Именно эти силы как «высокая энергия»  представляли пробивающееся по мере развития производительных сил и «исторических» обстоятельств первое надорганическое, то есть уже исторически первое, общественное разделение труда вообще, ломающее эгостадность. В частности, это было профессиональное, территориальное, вещественно-продуктовое и т. д. «разделение труда вообще».

При этом безобидный смысл простой жизни  абсолютно «фети­шизированный» и сжатый в домини­рующей форме как «наши», толкал к прекращению всякой жиз­ни, а потому мучительно «пересматривался» и восходяще переосмысли­вался как ограниченный, отживший.

Позитивная критика того времени (аналог «Ка­питала», но для первобытности) состояла бы в описании социально-биологического базового взаимодейст­вия, а затем кошмаров бытия в условиях эгостадной собственно­сти на общую жизнь, ее узурпации, а затем заканчивалась бы бифуркацией, то есть ги­бельным исходом «всеобщего эгостадного накопления» или рево­люционным прорывом тренда обобществления общей жизни.

Вот как образно эту революционную ситуацию представляет А. С. Шушарин: ««Демократы» тех времен за свободу бы голосили, множа беспре­дел, а левые идеологи сочиняли бы непонятные гуманистические революционные манифесты и лозунги на транспарантах: «наш» народ хороший, но и среди «не наших» тоже люди встречаются; долой кровнородственную узурпацию, вперед - к жизни сообща и многобожию. А может даже - от беспредельных схваток на уничтожение вперед - к «империализму»».

Соответственно появление известных из марксистской политэкономии «избыточного продукта», нера­венств, «эксплуатации» и пр. лишь упрощенно схватывает совершен­но частные моменты значительно более сложного процесса. Это процесс пре­одоления эгостадности и растущей «тесноты межиндивидуально­го давления» эндогенного развития в ходе обобществления общей жизни возникающими уже простейшими праобществами и пракультурами, которые как  общества и культуры абсолютно неразделимы.

 

5.17. Обобществление «общей жизни» (социализация как «демографизация производства»).

В «суете» первобытности нарастали многообразные преодолевающие эгостадность тенденции, которые в хаотизации вели как к вполне эволюционным частичным сдвигам: неосоз­нанное упорядочение половых отношений, сглаживания, пал­лиативы, приспособления тогдашнего «открытого общества» без глубоких перемен, избегания чужих и т.д., а так же и к спонтанным дегра­дациям.    Однако такая тенденция вела и к замедлению развития, и к затягиванию противоречий, что, вероятно, и прояви­лось в массе вет­вей уже синполитейной первобытности, дожившей и до наших дней. Поэтому, пишет А. С. Шушарин, сопоставляя это и  ранее изложенное  понимание кризисного состояния и негэнтропийного шага усложнения, приходится рвать с эволюционизмом в каждом слове и мысли.

В результате, в альтернативу гибели, животная форма эгостадности должна была быть сброшена, и именно потому, что жизнь не остановилась, животная форма эгостадности и была сброшена, взорвана, револю­ционно скинута в небытие со снятием самого доминировавшего социально-биологического базового взаимодействия. В недрах самой жизни необходимо происходила социализа­ция производства, как его объективная демографизация, пре­вращение стадных людей уже в «демос», в маломальских граж­дан, народ, а тасующихся стад - в праобщества и общества.

Таким образом, понимание воз­никновения уже праобществ и обществ как процесса нарастания восходящего развития по сложности «произ­водства и воспроизводства действительной жизни» от еще микросоциальной природной формы  к уже  общественной форме и означало переход не от «коллективности» к «неравенству» и пр., а переход от животного «неравенства» к уже общест­венному, от животной эгостадности к обществам в эндогенном срезе развития.

И если это «неравенство» ранее было спонтанно, ситуационно, то теперь оно закрепилось институтационно, «постоянно».

Рассредоточенный, многоцентричный, прерывистый и локальный революционный процесс преодоления первобытной эгостадности и ее необратимой ликви­дации, и означал разрывно-локальное уничтожение узур­пации, изъятие из ограниченной стадной собственности «всего мира», общей жизни.  Это был  первый негэнтропийный, возрастающий по сложности в развитии, шаг обобщест­вления производства жизни. Тем самым был порождён до того несущественный этногенез, а как следствие, и экзогенез, поликультургенез, то есть развитие теперь уже действительно межобщест­венных отношений.

В целом это был революционный процесс преодоления биологичес­кой формы более высокой, то есть снятие этой биологичес­кой формы уже социальной фор­мой движения материи. Тогда это были первые эндогенные шаги этого, пока еще далеко не завершенного процесса, сейчас подошедше­го уже к новой, теперь экзогенной точке глобального, «вселен­ского» кризиса.

 

5.18. Результаты преодоления первобытности и о по­следующей полосе истории.

Сле­дующий прорыв в эндогенной логике в пер­вом шаге уже сделавшей свое дело, - это преодоление рабства, то есть в «чистом виде» это крушение античности.  Однако полностью обойти постпервобытную,  постэгостадную или сохранившуюся до наших времён синполитейную как периферийную первобытную, то есть тоже постэгостадную, полосу истории явно нежелательно.

 

5.18.1. Постпервобытная (постэгостадная) или первобытная синполитейная «полоса истории».

Первый в истории человека революционный процесс был длителен. Впервые «чужой», пусть даже «потенциальный противник» как враг или раб, но уже человек, а не зверь.  Одновременно это оз­начало и самоосознание себя как человека, что проявлялось в са­моназваниях групп, именах индивидов, фамилиях. Так, например, такие зачатки язычества как тотемизм, шаманизм, позднее культ пред­ков, натуралистический политеизм и пр., уже означают самоотличение себя и отличение многих других. Ранее в этом не было никакой необходимости, ибо в условиях асим­метрии эгостадности все чужие одинаково просто «не наши» или просто опасная среда. Именно обобществление общей жизни потребовало саморазличений и  вызвало появление фамилий. Конечно, это были  еще не «фамилии» в современном смысле, а своего рода «клички» или прозвища, но уже персонифицированные.

В итоге эгостадное сверхпринуждение было преодолено, хотя до всемирной истории человечества как неко­ей целостности было еще очень далеко, да и сейчас её ещё нет. С преодолением эгостадности и началом обособ­ления человека, превращением его в индивида это уже со­всем не «тасующиеся» стада, а нечто качественно совершенно новое, то есть уже вполне эндогамные праобщества и общества. Преодо­ленное «межиндивидуальное давление» в праобществах, как первый результат «свободы», оберну­лось давлением уже между ними. Разорванность, как следствие этой «свободы», радикально воз­росла и «родовая сущность раскололась»,  произошло дробление на народы и, в частности, исторически стремительное «разбегание человеческой вселенной» по всей планете.

На смену животным формам эгостадности пришли как раз, в основном, военные общества, ориентированные на «военность» вовне, но и уже на первую, преодолевшую макросоциальность, минисоциальность (общественность, «мини-системы») внутри в форме некой общественности и «мини-систем»). При этом, так называемый, «избыточный продукт» потек не столько в классически пони­маемую асимметрию как «эксплуатацию», а в куда более суро­вую, экзогенную асимметрию взаимоборьбы. Это были, так сказать, первые неизбежные инвестиции в «военно-промышленные комплексы», оборонительные, а более грабительские, разбойничьи, захватниче­ские войны и вооружения. Итак, именно «милитаризация» форм и была одним из главных условий этой первой, «неолитической революции», которая изменила не столь­ко орудия труда, сколько вооружения. Были, конечно, и мирные фор­мы, но их «судьба» была предрешена - отставание и завоеванность, изолятность, глухая периферийность. Таким образом, насквозь прагматичный ВПК, собственно хозяйственно бесполезный, ан­тихозяйственный,  в итоге часто оказывался и оказывается весьма плодотворным и хозяйственно.

В общем, эндогенная логика в своем самом первом шаге необратимо высвободила возможность развития  и «замолк­ла», надолго уступив место, говоря словами Маркса, «эмпирически устанавливаемому делу», и истории.  В результате, только с преодолением эгостадности откры­лась сама возможность внутриобщественного восходящего раз­вития, что, собственно, и образует объективную основу самого абстрагирования «простой акультурной» эндогенной логики из всей совокупности неизмеримо более сложных процессов реальной истории.

Часто говорят, например, о «революционном переходе от первобытности к рабовладению». Но преодоление апополитейной первобытности было не рабовладельческой, а «постстадной» и «посторганической», просто человеческой и даже гуманистической револю­цией, в результате которой  появились родовые общины и пр. уже предобщества, затем общества, «мини-системы» и, наконец, мини-империи, свободно и беспощадно воюющие. Нередко рабство уже фактически было в отношении женщин, слабых, де­тей, пленных, которые наряду со скотом, в ряде форм стали первыми деньгами. Это рабство ещё было нелепым и «грубым», ибо это была лишь потенциальная де­формация рабства «кровнородственными» отношениями и «антропорасчетом». В этом «переходе» рабство лишь высво­бождается, оказывается наиболее удачливой эволюцией, но не революцией для этих же самых праобществ. При этом сами формы движения уже социальной материи, в том числе и восходящего развития, были «беспощадно воюющие» и в этом, хотя бы внешне, близки к революционным формам, что в хаотичном движении «первобытности» едва ли различимо. Это не единственная в истории «развивающаяся эволюционная модификация формы», в которой не затрагиваются перемены базовых структур производства. Сама же синполитейно первобытная эпоха была обильна восходящими эволюциями и, конечно, деграда­циями, однако собственно первая социальная революция уже была позади.

С общеисторической точки зрения правомерно говорить об общинно-родоплеменной уже все более синполитейной перво­бытности, разнонаправленной и весьма продолжительной эпохе, предшествовавшей, хотя и  не везде, началу устойчивого образования имперских форм и ра­бовладельческих государств в 3-4 тыс. лет до н. э. В эту длитель­нейшую эпоху, но не формацию, имело место неуклонное оттеснение кровнородственной асимметрии посредством упорядочения половых отношений и форм брака от ничем не ограниченных половых отношений, через промежуточные формы, к групповому, а затем и к парному, двойственно-родовому, и, наконец, к индивидуальному, то есть бинарному браку. Таким образом это был путь  от стад к родовым и экзогамным общинам, племенам и, одновременно, к семье, с огромным многообразиями хозяйственных форм.

Соответственно «классообразование» того периода связано с подавлением господства «кровных» свя­зей, их снятие в виде семьи  с неким «надсемейным уровнем», т.е. уже общественным. Собственно стратификация эгостадности бы­ла, как уже отмечалось, значительно суровей последующих и стандартно «классовых».

Эволюция к рабовладению развивалась через воспроизводящие хозяйства, однако иногда начиналась и в присваивающих формах, или в виде ранне­классовых и кастовых укладов. Такая эволюция реализова­лась в считаных региональных центрах: Ближний Восток, Ин­дия, Китай, Присредиземноморье, позже Центральная Африка, Центральная Америка. Это были наиболее «удачливые» эволюции эндогенного развития на фоне еще огромной и отстающей синполитейной первобытности. Однако отстающие, адаптив­ные формы позднее включались, и включаются сейчас, в поток истории преимущественно по-другому и главным образом - экзогенно.

Тогда же выходят на сцену многообразнейшие экзогенные отношения, как раз не без участия которых и проис­ходит появление и исчезновение великих культур древности, су­ществовавших тысячелетия. В частности, это проявляется, например, как ещё локальные попытки овладения далее всё более со­вершенствующимся искусством «передела мира» или «имперски­ми» способами выживания в его суровых условиях.

Итак, жи­вотная апополитейая первобытность бесповоротно рухнула в не­бытие, тогда как животные, досоциальные, отношения надолго и резко ослабли, что и породило «разбегание».  Однако постепенно эти отношения стали обре­тать совершенно новые, более солидные формы  экзогенной логики как сменившей эго­стадность эгокулътурности.

За всеми много­образиями форм и процессов тогдашней истории скрыта весьма твердая материальная необратимость эндогенного результата преодоления эгостадности, её движущая сила и «механизм». Поэтому ниже надлежит разобраться с соответствующими фундаментальными базовыми взаимодействиями и столь же фундаментальными элементарными и простейшими, предельно «чистыми» восходящими прорывами, чтобы на этой основе постигнуть суть самого восхо­дящего эндогенного развития.

 

 

5.18.2. Результаты преодоления эгостадности - от животного сверхпринуждения к «принуждению уже человека человеком».

В результате преодоления эгостадности произошло револю­ционное снятие культурно-родовых производственных отноше­ний как социально-биологического взаимодействия, их симметризация в виде «равновесности» взаимоотношений.  То есть произошёл, так называемый философски, загадочный «уход в ос­нования» или переход объекта собственности на «общую жизнь» как на «весь мир» в «инфраструктуру».  Так, например, нелег­кий «домашний труд» стал трудом «добровольным» и «наполняющим жизнь смыслом», то есть «сво­бодным», что было достигнуто как результат ликвидации «отчуждения» этого труда, если пользоваться терминологическим штампом пресловутого «материального производства». Однако этот переход не сводится только к «домашнему труду».

Так упомянутая «добровольность», «свободность» есть общепринятые выражения необратимого снятия, в данном случае, - культурно-родовых производственных отношений. Однако эти отношения и далее продолжают бесконечно развиваться как формы того же самого «органического производства», но бо­лее уже эндогенно не определяют  господствующих форм и не являются  довлеющей доминантой всей «действительной жизни». Культурно-родовые произ­водственные отношения необратимо сбросили эгостадную форму узурпации общей жизни и животного сверхпринуждения, стихии беспредела. Эта форма уступила место уже общественно­му, то есть производственному принуждению людей, что было первым колоссальным завоеванием человечества. Сегодня, нечто подобное этому первому производственному принуждению уже людей, именуют эксплуатацией, однако в строгом значении «эксплуатация» - это только одна из исторических форм производственного принуждения, свойственная в чистом виде только капитализму, то есть, свойственна лишь част­ной собственности на средства производства. Но для той эпохи такого уклада как капитализм не было, можно говорить лишь о его неких потенциальных деформациях зачаточных форм, которые к культурно-родовым произ­водственным отношениям, как таковым, отношения не имеют. Суть этого «величия» в том, что «эксплуа­тация» человека человеком - это уже отношение человека к чело­веку, а не зверя к зверю или обезличенных «своих».

С этого «момента» в каждом племени  появился постэгостадный, «надкровнород-ственный», затем, надродовой, надсемейный механизм прагражданских отношений и институтов уже, пусть простейшего, но об­щества, точнее, - обществ. Таким образом общество как и «культура во­обще» есть простейшие символы обозначения уже посткровнородственного,  «постсемейного» социального бытия.

Однако само «родство», в частности, никуда не исчезает, а лишь меняет формы проявляясь как семейно-клановые, родовые, аристократические структуры, вплоть до совре­меннейших символических наследственно-монархических форм и повсеместных семьей, родственных и родительских связей каждого человека. Образно говоря, - пишет А. С. Шушарин, - орга­ническая тирания, или узурпация «наши - не наши», преврати­лась (эндогенно) в самые обычные фамилии, имена, обозначаю­щие родство и индивидов, свойство. Наследственная близость не исчезла, - родители так же пекутся о своих детях, но уже не родство опре­деляет суть всех последующих систем, ибо семья и родство, избавленные от собственного же доминирования, как раз высво­бодились и эмансипировались.

Обобществление общей жизни означало, что  под «контроль всеобщего интеллекта» каждого отдельного общества как эндогенную сферу относительно рационально регулируемых отношений, то есть в «инфраструктуру», попали: отныне житейская безопасность, питание, искусст­во и рациональное знание,  умствен­ный и физический труд, язык, воспитание, вообще быт, здраво­охранение, начиная с костоправов и знахарей, санита­рия, гигиена труда и быта, культовые и зрелищные «мероприя­тия», спорт и т.д. Все эти составляющие процессы как элементы «органи­ческого производства», телесно-духовного здоровья  и культуры вообще были еще крайне просты и к тому же подчас  резко деформировались последующими формами.

Вместе с этими элементами в  «инфраструктуру» вошли и уже снятый антропорасчет и уже снятая культурная ультраструктура. Вожаки, превратившись в отцов семейств, сообща создали «защитную структуру» в форме прагосударства, охраняющую всё общество, всех людей от рецидивов животного беспредела. Созданный «постбиологический» контроль тогда и проявлялся впервые в табуировании запрете (табу) кровосмешения и безбрачия, в законах гостеприимства, в институционализации «кровомщения» вместо беспредела, в нормах воспитания, в инкультурации развивающихся форм обычаев и традиций и т.д. При этом указанное появление первого негэнтропийного «слоя» как культуры вообще, естественно, было реализовано в неис­числимом множестве отдельных культур.

Идеологически, - пишет А. С. Шушарин, - это было преодоление «архирелигиозной ксе­нофобии» вступлением уже в «нормальную» религиозную эпо­ху, начиная с самых ранних форм уже «надкровнородственного» менталитета в форме разнообразных мифов.

Сброс отжившей формы есть «одновременно» и само­утверждение уже какой-то новой формы собственности, про­изводства. Поэтому  возникало непрерывное многообразие «переходных» форм собственности с долгим шлей­фом влияния «кровнородственного». Это был процесс снятия досоциальной формы доминанты собственности на об­щую жизнь, это означало и восхожде­ние к новому «надкровнородственному», уже общественному контролю «производства и воспроизводства действительной жизни».

В этом восходящем «общественном контроле» вся суть всё усложняющихся шагов обоб­ществления производства и его освобождения от стихий и опасностей отживших форм производ­ственных отношений, от отживших форм собственности и узурпации её объекта, что всегда  вызывает сопротивление отживших структур, их носителей и выразителей.

 

5.18.3. О генезисе государства, о «правовом государстве», о «гражданском обществе» и даже «правах человека».

В экзогенной логике «межгосударственных» отношений «государство» проявляет себя как «су­веренитет» стада, как форма консолидации «наших» в отделении от «не наших».  Здесь «государство»  есть вообще еще зоологическая и досоциальная структура, поэтому и пишется «в кавычках».

В понимании только эндогенной логике  процесса развития госу­дарство возникло как «надсемейный», вначале властно-авторитный,  карающий и одновре­менно патронажный институт преодоления эгоста­дности, как институт слома семейного, стадного суверенитета, как институт за­щиты самой элементарной «равноправности» людей данного общества, просто людей как участников общей жизни. При этом создавалась новая норма отношений участников общей жизни - правовая. Теперь общинник, даже при нарастании «эксплуатации», но, одновременно, и падении беспредела и  узурпации общей жизни, приобретал право иметь жену, свой шалаш, жилье и даже своих детишек, а позже и «огород» со скотиной, т.е. приобретал такие права, которых в условиях беспощадной кровно-родственной асимметрии вовсе не имелось. Таким образом, «правовая норма» возникала далеко, и главным образом, не только в порядке обеспечения, как порою говорят, «эксплуататорского класса».

Человек, «только что» бывший зве­рем, нуждался для своего развития в почти зверских средствах, чтобы вырваться из этого варварского состояния. Поэтому первые прагосударственные, родовые, племенные, мини-имперские формы и обеспечивали выход из этого состояния, как правило, в условиях жесточай­ших режимов и с долгими рецидивами «зверств».

Характеризуя этот момент политогенеза, истори­ки отмечают, что специализация соответствующих органов управления, одной из главных задач которых было подавление сопро­тивления со стороны основной массы населения, еще не расстав­шейся с общественно-психологическими установками, характер­ными для развитого первобытного общества, неминуемо вела к появлению обособленной от народа публичной власти, т.е. политической ор­ганизации общества, сделавшейся орудием  «нехороших эксплуататоров».  Но, как пишет А. С. Шушарин, подлин­ная первобытность, в этом властном срезе, покоилась на столь су­ровом, совершенно беспрекословном подчинении автоматизму норм и силе, что и «политика» просто ни в каком искусстве, ин­тригах еще вовсе не нуждалась, ибо это была  абсолютно непререкаемая «кровно­родственная номенклатура». Поэтому неоправданно говорить о том, что в первую очередь «политическая ор­ганизация общества» создана как орудие  «нехороших эксплуататоров».

Но вот незримая и объективная производственная власть - это и есть внутренняя форма отношений собственно­сти, производственных отношений, не зависимых от воли и соз­нания людей в любой форме производства как структуры.  Государст­венная же власть - это внешне сходное и сложно сплетенное, но в действительности совсем другое, это тоже объективно обусловленное, но уже властное, волевое, сознательное. Собственность как общественное материальное отношение невозможно захватить, отдать, узурпировать и пр., ибо это общественное отношение, которое лишь проявляет­ся в волевом, хозяйственном, юридическом, но само суть общест­венная структура, строение, устройство и пр. Именно отношения суть «истина всякого существования».

 А вот государство, но именно не как институт, то есть неизбежная надстро­ечная структура, а как орудие в форме властной позиции, органов, силы, как политическую форму, действительно можно захватить и узурпировать.  И это, как «орудие в форме», во всей истории, в частности, и образует из­вестную относительную самостоятельность социально-политичес­ких структур и режимов по отношению к вполне сохраняющим свою суть производственным отношениям.

Поэтому любую верховную политичес­кую власть, а именно: сенаты, парламенты, дворы монархов, президентуры, политбюро и пр., в первом приближении, вполне можно понимать социологически нейтрально, как всегда, - «олигархии» как политиче­ское господство, или, чуть шире, «властвующие элиты», или, чуть уже, по­литические руководства. Ибо всегда публика туда не простая проталкивается и всегда «по заслугам», но, хотя и далеко не всегда по ин­теллектуальным и особенно нравственным признакам.

Подлинная производственная власть «размещена» на мик­роуровне повседневности человеческих отношений». Это  есть, в конечном счете, неисчислимые формы и проявления отношений собственности, незримой производственной власти, за которую, в отличие от политической или государственной власти, не ухватиться, ибо это общественное отношение. Просто «прихватизировать» мож­но человека, вещь, завод, территорию, функцию, т.е. некий объ­ект, хотя и далеко не всякий. А «прихватизи­ровать» структуру, строй, собственность именно как отношение невозможно по определению. Однако в революционных процессах можно... обобществить, но опять же не отношения, а объект этих отношений, что в результате и приводит к уже новым отношениям, с совершенно новым объектом собственности.

Что же касается «правового государства», то любое государство по сути и по определению, в своей нелас­ковой функции, всегда и без всяких исключений является «пра­вовым», легитимным институтом насилия. Государство как и право в своей сущности есть поддержание легитимированных, обусловленных отноше­ниями, нравов, даже если это молчаливое признание «не писано». Однако всегда возможны извращения политических режимов, даже в условиях вполне «правовых», так сказать, в «веймарских», в бонапартистских, в фашистских и в прочих разворотах истории.

Потому, - замечает А. С. Шушарин, - искренне желающим построить на некоей ниве «правовое государство» сперва придется признать, что на этой ниве государства... еще вовсе и не было.

 

Государство и «гражданское общество». 

Государство и «гражданское общество»  следует понимать как пары. Коли есть одно, всегда есть и другое. Это, «гражданское общество», метафорически не более чем предобозначение лежащей в основе государства мате­риальной структуры жизни общества.

Энгельс писал: «Отправляясь от гегелевской философии права, Маркс пришел к убеждению, что не государство, изображаемое Гегелем «венцом всего здания», а, напротив, «гражданское обще­ство», к которому Гегель относился с таким пренебрежением, яв­ляется той областью, в которой следует искать ключ к понима­нию процесса исторического развития человечества. Но наука о гражданском обществе - это политическая экономия...». Но, хотя и не «политическая экономия», а, наоборот, критика тогдашней по­литической экономии, действительная революционная теория.

«Гражданское общество» суть лишь область, в которой только и «следует искать ключ» к государству. Маркс  ус­тановил в «Капитале» лишь точную, но «однослойную», гомогенную структу­ру изучаемого им «гражданского общества», после чего воспоминания о нем ушли в область институциональных хлопот. Марксизм уста­новил только этот гомогенный и узкий экономический срез и тип базиса, всегда гетерогенного процесса «производства и воспроизводства действительной жизни». Поэтому и стали возможны известные ошибки классического  марксизма, в основном в социально-политических идеях, но не на практике. К таким ошибкам следует отнести, например, - «уничтожение или отмирание государст­ва» и, как следствие, самого «базиса» и пр., ибо они «пара».

Конечно, и государство имеет свое «политическое тело», но «тело» лишь надстроечное по отношению к «гражданскому обществу», то есть в сущности по отношению к композиции разнородных производственных от­ношений. В них-то и заключается суть государства.

Таким образом, заключает А. С. Шушарин, - «Преодоление первобытности и было (эндогенно) появлением, и государства, и «гражданского общества», и даже «прав человека». Это был «беспощадный»  шаг появления простейшей безопасности, основанный на обязательном устрашении желаю­щих на других страх нагонять. Поэтому процесс образования государства, его генезис, имеет действительно производственную природу, детерминацию как рождение политической системы появляющегося и спасающего от внут­реннего и внешнего беспредела, уже гражданского общества, но­вой, уже общественной материальной структуры. Государство при этом политически, то есть в форме структуры некой общественной деятельности,  обеспечивало материальное обобществление общей жизни, изъятие ее из асимметрии группо­вой, стадной, «семейной» собственности. Эта политическая деятельность была вызвана всё более растущим беспределом по мере усиления стад в ходе роста его «интеллекта», численности, вооружения и пр., все бо­лее угрожающим, именно, спонтанным беспределом, а не «эксплуатацией», ибо смертельный и животный беспредел куда более страшное чем пресловутая «эксплуатация» постоянно зависал над людьми эгостадной первобытности.

В целом это и есть политическая сторо­на и форма объективной, материальной социализации и демографизации  производства, утверждение «надродовых» и «надсемейных» отношений и институтов, начиная с вождеств и пр., одновременно означающих и появление хоть какой-то личной  "гражданской" жизни. Одновременно с разрывом «неделимости» первобытности, государство это и есть появ­ление уже разнообразных форм разделения труда, этнических и пр. многообразий.  Следствием этого является уже и простейшая политическая деятельность, всегда имеющая дело уже с «гражданским общест­вом», с массами людей, каждый из которых, в свою очередь, неизбежно становит­ся представителем тех или иных групп, слоев, классов, этносов, даже рабов и т.д. В дальнейшем государство становится поли­тической формой уже новой утверждающейся собственности, новых социально-политических форм принуждения, орудием господства правящих производственных сил, привлекательным объектом узурпации и т.д.

Таким образом, изначально государство не является продуктом неких клас­сов, ибо оно порождено как своего рода новое, но человеческое и разумное, насилие пре­одоления сверхнасильственных диких и «звериных» отношений, а именно как самая первая форма (институт) струк­туры безопасности. Итак государство здесь есть изначально человеческая, политическая форма первого материального обобществления производства, в его суровых и многообразнейших конкрет­ных и субъективных формах.

С этого момента, при всех последующих крова­вых извращениях, государство уже гарантирует в меру своих сил и по мере общественных настроений смену животных отношений людей на уже общественное, «правовое» принужде­ние человека человеком, то есть гарантирует наиэлементарнейшие «права человека». Однако для выполнения и обеспечения этой работы и  «государству кушать надо», поэтому, естествен­но, и столь же легитимно возникают всякие поборы, гостевания, данничества, сборы, налоги, госзаказы и пр., но никак не «эксплуатация».

Революци­онное преодоление первобытности как спонтанного беспредела «свободного рынка» органических страстей означает появление самого первого негэнтропийного запрета животных отношений, а зна­чит, и появление элементарного права, то есть некоторая «новая свобода» всегда есть и некоторое «новое наси­лие» как угроза насилием, «охранительность».

Итак, обще­ство - это уже и некоторое простейшее «гражданское общество», и право, и государство, при этом сначала и сперва в форме вождей и шаманов с их «командами». Это так же и

простейшие формы разных разделений труда, и формы семьи, и мораль, и даже обязательно только один самый «главный начальник», и очень многое другое, наконец, это уже и минимально развитые мыш­ление и язык, которые безусловно необходимы для самой жизни и даже легитимации порядков и власти самого общества.

Ответ на вопрос «как возможно об­щество»  определяется современной реальной культурой со­циального мышления. Потому и «возможно общество» лишь по признакам, которые именно современная культура мысли сочтет считать признаками уже общества. Если при этом  поднимается планка признаков уже общества и человека, то тем самым про­двигается период их возникновения к более поздней истории, например, даже  к разлюбезной некоторыми античности, если же эта планка совсем опускается, то период возникновения общества отодвигается к более ранней истории. В этом и заключается извечный удел «конечного научного решения», состоящий во внесении всё большей исторической определённости в определение уровня этой планки.

Этот уровень современной исторической определённости чётко фиксируется тем, что общества возникли с преодолением выше охарактеризованной эго­стадности как всей переломной еще досоциальной формы апополитейной и уже микросоциальной первобытности.

В целом же преодоление переломной пер­вобытности открыло дорогу развитию воспроизводящего хозяйст­ва, с неизбежно складывающимся уже профессиональным, территориальным, продуктовым, технологическим и пр. разделени­ем труда, а потому уже и подлинно общественного, правда, лишь в створе эндогенной логики.

Дальнейшее развитие личностного начала, семьи, языков, «познавательности», отнюдь не «праздных» культов, общения, искусств, естествознания, профессий, приемов труда, земледелия, ското­водства, ремесла, горного дела, строительства, транспорта, свя­зи, городов, «военно-промышленного комплекса» и имперских форм, грандиозной каменной индустрии, металлургии и т.д., - заканчивает описание эпохи первобытности А. С. Шушарин, - привело к сложению новых производственных форм, когда в ре­зультате главной линии «роста сложности» «ближайший... прогресс состоял в увеличении и дальнейшем развитии производства по­средством рабского труда». Кстати говоря, сперва в весьма многообразнейших формах и в ареалах весьма далеких от античности.

 

5.19. Непростое «молчание» эндогенной логики.

С преодолением первобытности эндогенная логика надолго «замолкла», отчасти уйдя на явно отстающие фланги социума, дав о себе «отчетливо» знать лишь с кру­шением античности.