к.т.н. Харчевников А. Т.

 

СМЕРТЕЛЬНА ПЕТЛЯ РОССИИ

 

 Продолжим описание ЧЭФ «феодализм» и «капитализм» в кратком адаптивном изложении в форме дайджеста соответствующих глав второго раздела «Полилогии современного мира».

 

Часть 7. Феодализм как «политическая география».

 

Следующий эндогенный прорыв в сложной логике эволюции, переходных форм и процессов,

сплетенных с набирающими силу экзогенными отно­шениями, обозначился объективно в преодолении феодализма.  По­нимание эндогенных восхождений состоит в уяснении сле­дующей формы как уже преодолеваемой, то есть не длящейся «форма­ции», а высшей (исторически) новой критической формы.

«Гражданские общества» и племена в ходе  хозяйст­венного развития и  военного преодоления феодальной раздроблен­ности, стали феодальными странами. По сравнению с внутри-себя-воюющими рабовладель­ческими комплексами (ареалами) это уже относительно четко от­граниченные и внутри себя мирные общества. Войны с той поры приобре­тали преимущественно уже экзогенный, а также идеологический и религиозный характер.

Следуя схеме эндогенной логики, перейдём к рассмотрению уже «сложившейся» основе феодализма, к рассмотрению самой «формации» и её доминирующей (главной)  чистой эндогенной формы.

В эндогенном же содержании необратимо сняты и культурно-родовые, и демографические производственные отношения, по­павшие теперь в инфраструктуру, «под контроль всеобщего ин­теллекта», в том числе в сферу защиты государства как в смысле гарантий от возврата к рабству, так и в смысле определенной за­боты государства (самого «гражданского общества») обо всех под­данных, гражданах. Этот уже теперь снятый (после антропорасчета) натурорасчетом, симметризированный профрасчет (хотя и деформированный уже новой формой), проявился, например, в учете населения, что в ареальном рабовладельческом комплексе в принципе было невозможно. Проявился как, допустим, в русских переписях, во включении в население «захребетников» (не могущих работать) и «недорослей» (детей), ибо теперь и «недоросли» нужны самой системе производства. Итак, отныне возможно только собственное воспро­изводство работников, так как трудовые ресурсы обобществлены.

Теперь готовых работников, так сказать, на стороне не при­обретешь. Самим их надо обстоятельно готовить. Поэтому, именно феодализму свойственны организация всеобщего образо­вания (и воспитания) в общекультурном смысле, хотя и в религиозной форме. Это время появления приходов, школ, педагогики, университетов, «книжной культуры» в верхах, развитие «элементарной правовой грамотности» в низах, активного правотворчест­ва, создание первых судов присяжных, коллегиальных форм управления и т.д. Феода­лизм был формой, «способствовавшей на­коплению знания, а, следовательно, и прогрессивному движению человечества».

Европейские средние века - принципиально дидактическая, учительско-ученическая эпоха. Так наука дидактики от этих веков  осталась и в нынешних днях: каноны дисциплинарного обучения, университетские уставы и статусы, экзамены и зачеты, степени и звания, защиты диссертаций и «пирушки по их заверше­нию». Доминировавшая при рабстве стихия демо­графических отношений, в частности  образования, теперь худо-бедно подчинена «контролю всеобщего интеллекта». Причем этот «учительски-ученический» контур присущ не только «евро­пейским», но и всем процессам преодоления раб­ства. Это был не благой порыв вла­стей, а материальная неизбежность (требование) собственного воспроизводства работников.

Массовость «знания» привела к его упрощению, а профессиональное познание, особенно в философии, во многом увело его в схоластику. Это можно характеризовать как «снижение культуры» на первоначальных стадиях, ибо яркие «цве­та» верхов античной интеллектуальности погасли. И хотя, по сегодняшним понятиям, темнота там была в низах капитальнейшая, тем не менее, в относительно общее и общественное познание во­влечены теперь все (эндогенно).

 

7.1. Образ феодальности.

Следует сразу заметить, что актуальность теории феодализма буквально удеся­теряется тем, что как у рабства с капитализмом существуют не­которые подобия, таковые подобия есть и у феодализма с плановой (от­раслевой) системой.

В ряде исследований феодализма центральной ме­тафорой является - «пространство», эта тематика «пространства» характеризуется следующим.

Во-первых, это известные модификации так назы­ваемой феодальной ренты по ступеням: «свободный франкский крестьянин, барщина, натуральный оброк, денежный оброк, пе­реходящий в ренту. Или в несколько ином срезе: раздробленность с непрерывными войнами и бандитизмом, централизованный абсолютизм, «просвещенная монархия». Это и эволюции от вся­ких баронов и бояр к дворянству.

Во-вторых, постоянство сочетания принципиальной страновости (от слова «страна») структур («лоскутности») со столь же яв­ной противоположной региональностью. И вообще, это растущая неотделимость от экзогенных внешних отношений, включенности в какие-то большие системы, империи и пр.

В-третьих, практическое отсутствие отдельных «классических образцов» преодолеваемых состояний; известная протяженность перемен. Так о политических «буржуазных революциях» известно немало, но само революционное преодоление феодализма в Западной Европе продолжа­лось примерно лет пятьсот.

В-четвёртых, интуитивно ясно, что феодализм связан с аграрностью, но как социальная конструкция и вовсе не сводится к ней. Но эта «аграрность», еще задолго до самого феодализма, могла быть скотоводческой военно-кочевой, отгонно-кочевой, земледельческой, колодезной, ирригационной, наконец, уже в сами «феодальные времена» мог­ла быть в основе своей парцеллярной (как в Европе), … общинной - в России, еще более многообразной - восточной.

Система производства была в гос­подствующих структурах явно неэкономична, даже в сравнении с чуть более ясным рабством. В глубинах же бы­тия это была очень прочная и во многом весьма устойчивая, инвариантная структура. Итак, суть данной эндо­генной формы, пока, в том, что это уже не рабство, но еще и не капитализм.

Из внешних черт феодальности известны относительно высо­кая духовность, «иерархическая структура землевладения», сословность, «неподвижность общественной жизни», «рассеяние суверените­та» и др. При этом следует отметить, что феодализм преодолевался без уча­стия науки, возможно поэтому для  этого и понадобилось несколько столетий. Интересна и такая аналогия - социализм затрещал, а наука тоже пока промолчала. Так сказать, не в курсе. С неумо­лимым ростом мощи стихий современной «социальной материи» такая ситуация как «молчание науки» становится просто все более опасной.

Далее. Считается, что основой феодализма было «крупное землевладение феодалов», однако при этом отмечается «корпоративность феодального землевладения», существенная роль «общин­ного землепользования». Так или иначе, но все вертится вокруг «земли».

В особом виде неясность феодальной собственности обнару­живается в связи с ремеслом, городом. Говорится о типично феодальных чертах ремесла, цеховой организации, городского хозяйства: натуральность, техническая регламентация, уставы, цензы, фиксированные сырьевые и сбытовые сферы. Однако в подобных подробных описаниях натурального це­хового строя города собственность как сколько-ни­будь существенное отношение практически не упоминается. В Средневековье обычно связывают город с «грядущим капитализмом», в его функции «разрыва натуральности». Однако средневековый город феода­лен, и города «участвовали в самом складывании этого строя».

В феодальном праве действительно многое вращается вокруг земельных отношений как «юридиче­ского факта», но лишь как очевидного, «внешнего» (юридического) порядка. Но самая глубокая суть феодальной собственности, в смысле ее предметно­го, субстанционального, весомого и т.п. объекта, вовсе не в зем­ле! Третья, «феодальная»,  основа «божественного соци­ального» - одна из самых неуловимых.

 

7.2. Объект собственности.

Часто, при характеристике феодализма, исходят из предположения, что сельское хозяйство ведется капиталистами, которых от других капитали­стов отличает «элемент», в который вкладывается их капитал. Что же это за элемент? Да не что иное, как земля, но лишь в качестве особого средства производства, сельского, а шире - горного, лес­ного и т.д., т.е. отличающегося от других средств производства («орудий») только природным происхождением и недвижимостью.

Однако в феодальных формах всего света мы почему-то нигде и никогда не находим такой простой и ясной частной собствен­ности. Даже «свободные держатели», «аллодисты» (полная собственность на землю в отличие от условного держания феода), все равно ока­зываются в какой-то зависимости от сеньора. Лишь много позже появляются «кулаки» и «земельные рантье».

Если работник в виде раба вполне может находиться в частной собственности как вещь (это и есть в «чистом виде» суть рабовладения), то общая жизнь (объект куль­турно-родовых производственных отношений, для резкой про­стоты пояснений - язык) по самим своим свойствам никак не может быть частным, просто – не может. Ранее было установлено, что «общая жизнь» на­ходилась в узурпации, в кошмарной асимметрии ограниченной (необщественной) собственности (эгостадность).

Итак, феодальная земельная собственность будучи частной собственностью, не является однако, безусловной част­ной собственностью. Каждый феодал получал землю от другого феодала в том случае, если он обязывался выполнять известные условия, т.е. служить ему и т.д. То есть эта «феодальная собственность» обуславливается некой «условностью», иерархией, «рассеянностью суверени­тета» и необходимостью «служить».

С другой стороны, по мнению некоторых исследователей, - «феодальная собствен­ность ни в коем случае не может быть отождествлена с вещными правами того или иного феодала на какую-либо часть земной по­верхности». Очевидно, что никакую собственность как производ­ственное отношение вообще нельзя отождествлять с любыми «правами». И далее обычно следует провал в личную зависимость, ибо рабства уже нет. То есть вместо материальных производственных отношений всё сводится к «политическим производственным отношениям». Однако справедливо лишь одно – объект феодальной собственности нельзя отожествлять с какой-либо определённой частью «земной поверхности».

 Однако, говоря об упомянутых «правах» другие исследователи утверждают, что «право при фео­дализме выполняло роль всеобщего регулятора отношений между людьми». А капитализм, значит, стал «бесправным», что ли? Или в Риме права не было?

Странность всех этих явлений проявляется и в капитализме в виде, например, подчас дикой дифференциации цены городских участков. Ясно, что здесь все что можно (и не «можно») «орыночнено», но какова производственная природа этой невероятной дифференциации? За какую именно ценность платятся подчас бешеные деньга? Ме­сто, занимаемое автомобилем, к примеру, в Токио, дороже самого автомобиля, но что же за такая ценность у этого «места»? Наконец, на что именно собственность? На землю как средство производст­ва? Ясно, что нет, никаким «плодородием» и не пахнет, если не сказать, что наоборот - пахнет выхлопными газами. На координа­ты на карте города? Что-то совсем неуловимое и «априорно» только в голове расположенное.

Всякая собственность хотя и не непосредственно, но в конеч­ном счете количественно характеризуется объемам труда, соеди­няемого этой собственностью. Поэтому «могущество феодальных господ» определялось числом их подданных, а это последнее зависит от числа крестьян, ведущих самостоятельное хозяйство, когда каждый отдельный дом само­стоятельный центр. Но ведь и собственности на крестьян уже нет, как ее нет и при капитализме, где «могущество капиталиста», впрочем, в итоге точно так же определяется вовлекаемым собст­венностью трудом. При феодализме работник - уже владелец средств производства, хотя и суть вовсе не в них (это уже был бы капитализм), но здесь, однако, и «не существует никакой частной земель­ной собственности», писал точно Маркс.

Иногда, характеризуя феодализм, пишут и о «неотчуж­даемой частной собственности», но эти «частная» и «неотчуждаемая» логически несовместимы, ибо если «неотчуждаемая», то какая же она «частная». Вот и получается, что объект узурпа­ции, господствующая собственность здесь логически вообще не на землю (особая «вещь»), исторически уже не на работника («живая вещь»), но и совсем еще не на средства производства (вещь).

 «Земля» вообще как метафора необъятна. Это и «матушка-земля», нечто синонимичное природе в контексте всех истоков бытия и бренности человеческого существования, и хозяйственный участок, и родина, и планета, и уникальная обитель рода человеческого. Но и все это не то. Часто говорят, что сама «социальность» производится и воспроизводится только че­рез действие и коммуникации, определяемые неким смыс­лом. Но суть этого в том, что смысл-то всегда в голове как нечто «нетелесное», «субъективно значимое», однако всегда и в ко­нечном счете это смысл чего-то весомого, субстанционального, объек­тивно ценного, жизненно необходимого, «расположенного» вне го­ловы, даже если это и не вещь. Вот соответственно и смысл «пространства» как раз и скры­вает за собой нечто вполне весомое, трудовое, субстанциональное, то есть существенное и основное.

Доминирующим объектом феодальной собственности является вовсе не земля (как средство сельскохозяйственного, горного и пр. производства), а территория, местность, т.е. территория как про­странство производства, как некая «производящая территория». Но сама по себе эта ценность и не земля, и не люди. Этот неудобоваримый для эко­номизма объект феодальной собственности находил также свое проявление, в частности, в податной политике, например в виде «живущей пашни», именно облагаемой сборами. Безлюдную же «пашню» сборами никак не обложишь, равно как и людей без «пашни». Феодальная собственность в главном содержании есть от­ношения с территорией, местностью, как натуральным процес­сом или пространством производства, т.е. с объектом, который по своей невещности нигде и никогда не может быть частным, а всегда образует объективно более сложные отношения людей. А таковой «оживотворенный» объект, кстати говоря, имеет­ся и в городе, в коем никакой «пашни» нет.

Территорию как базовый объект в принципе невозможно ни купить, ни продать, ни обменять (как это можно сделать даже с землей как средством производства, несмотря на ее недвижи­мость), ибо она предметно не вещна в отдельности от человека, а процессуальна, привязана к местности и, самое главное, неотде­лима от самих людей как «живущая», трудоосвоенная, произво­дящая, «жилищная», занятая (в смысле уймы всяких дел) террито­рия. В силу объективно-логической «хитрости» этого объекта, кото­рый тем не менее может узурпироваться, находиться в асиммет­рично жесткой, ограниченной (необщественной) собственности.

Итак, феодализм это, когда все под одним богом, значит, вместе, на одной, местности, да еще без рабов. А поскольку это и двор, и деревня, и страна, да и сама, к тому ж уже «не рабская», ценность никак не «прощупывается», то она и заменяется вполне коммуницируемым богом, его полномочными представителями на Земле или, посовременней, феноменологическим туманом вокруг «про­странства». Смыслов полно, а смыслов чего - в тумане. Пока ясно одно, что это громада явлений терри­ториальных (натуральных) производственных отношений.

Понятно, что они логически ортогональны и культурно-родовым, и демографическим (грубо говоря, в объяснениях явлений родства, языка, здоровья или всей кучи профессиональных дел в их чистом собственном содержании любые пространственные атрибуты на­чисто отсутствуют) и, кстати, экономическим отношениям.

Составить первое представление о феодализме и его объекте собственности можно на основе архивов как раз средневекового времени, когда территори­альные субстанции как раз «побуждали» довольно глубокие «феодальные» чув­ства, хотя и выражаемые иначе и только в конкретике будней. Исторически, конкретно хозяй­ственно,  о феодализме известно премного, а вот теоретически, в производственном содержании, почти ничего.

 

Однако теоретической основе феодализма, его наукой , в основе своей формируемой как эзотерическая (скрытая, тайная) теория феодализма в его сначала чистом, критическом состоя­нии, является («может-должна» будет стать) «политическая география».  При этом,  можно сказать, что по­литическая география занимает место между политической де­мографией и политической экономией.

С теоретической точки зрения хаос географической науки грандиозен и запутан, чрезвычайно эклектичен. Конечно, производство гетерогенно, в нем есть не только «экономический», но и культурно-родовой, и демографи­ческий и пр. «аспекты».  И, судя по всему,  география явственно становится «социально-экономической», «культурной», «социографией», «политической географией». Кстати, как особую и примыкающую ветвь или тематику можно еще выделить «социологию пространства» у современных теоретизирующих социологов.

В СССР география тяготела к исследованию «обычных» вопросов размещения производительных сил, террито­риальных структур, «понимаемых как состояния», как харак­теристики природопользования, районирования территори­альных комплексов и т.д. В некоторых общих характеристиках считается, что геогра­фия имеет дело с морфологией земли, с изучением местностей, расстояний, ландшафтов, ареалов, с ре­гиональными и   биоклиматическими  особенностями, с  картографированием, землепользованием, краеведением (страноведением), с планированием  развития районов, городов.

В западном варианте это: региональный подход; историческая география, география населения, география населенных пунктов, география городов, география села, поли­тическая география, география ресурсов, география сбыта, гео­графия отдыха и развлечений, география сельского хозяйства, география горнодобывающей промышленности, география тран­спорта, климатология, география почв, медицинская география, военная география.

 В общем нетрудно убедиться, что в человече­ском обществе может быть география чего угодно, вплоть до этногеографии или даже географии поэзии. И уже это ставит по­ка никак не затихающий вопрос о том, а что же тогда есть сама география в собственном содержании?

Учитывая, что определений предмета географии многие десят­ки,  приведем бессис­темно просто некоторые ключевые образы, метафоры, самохарак­теристики географии: «пространственная осведомленность», «Зем­ля как дом человечества», «проблема земного жилища», «чувство места», «функции мест и районов», «возникновение неоднородностей хозяйственных зон даже на однородной равнине вокруг города», «кристаллизации вокруг массы», «гнездовые иерархии», «модель гравитации» как  «передви­жение людей между двумя городскими центрами прямо пропор­ционально общей численности и обратно пропорционально квад­рату расстояния между ними», узловая концепция «географической среды», «континуальность среды», «потоки», «сгустки населения и ресурсов», «давление места», «энергия (расчлененность) рельефа» и т.д.

Потому закончим образ этого обзора двумя важными  утверждающими штрихами. Пер­вый - география это таки наука о «пространственных взаимоотно­шениях», а, в об­щем, не о «товароотношениях». Второй - география имеет дело не с вещами, а с процессами, не с «вещест­венными», а скорее «полевыми» реальностями. При этом достаточно очевидны многообразие, онтологичность (сущностное начало) и относительная самостоятель­ность «законов пространственной организации жизни».

 

Теперь,  анализируя «феодальный» доминирующий объект собственности, можно говорить уже и о гомогенных и однородных географиче­ских субстанциях этого бытия.

Все настаивающие на «пространственном» толковании гео­графии совершенно правы. Однако введение «нового»  уже «феодального» объекта собственности как «пространства» «производства и воспроизводства действительной жизни» требует прояснения самого понятия пространства. Как его понимать, это са­мое пространство? В многомернейшем фазовом пространстве со­циума, как некой атрибутивной «арене» всей совокупности общественных структур и процессов, одна гиперплоскость («срез») действительно и является географической, пространственной, территориальной, натуральной, привязанной к местности.

Все в обществе, разумеется, развертывается в пространстве, в его территориальном, географическом и пр. натуральном смысле, так сказать, и любовь, и торговля, и даже высокая наука. Но вот базовые гиперплоскости многомерного пространства социума, как им и положено, «независимы», ортогональны. Поэтому пройденные нами ранее культурно-родовые и демографические процессы развертываются, как гомогенные, в своих пространствах-срезах, точнее, фазовых подпространствах (органическом, в частности телесно-духовное общение; и демографиче­ском, в частности занятость, образование, профессии, трудообмен). Поэтому же, например, непривычное выражение: про­странством географии является пространство территории «произ­водства и воспроизводства жизни» - логически пра­вильно.

 Если в первом, известном, значении «пространство» - это вообще все фазо­вое пространство социума, «арена» во всеобщем, родовом смысле, то во втором, «феодальном»,  значении - его же более конкретное, гомогенное, геогра­фическое «подпространство», «арена» в видовом смысле.

Второй момент, в первом образе толкования «пространства» связан с мас­штабом. Так многие выде­ляет уже в самой географии три пространственных уровня: гло­бальный; национальный, или группы стран; локальный.

Но в эндогенной логике мы имеем дело не с конкретными странами, не с «глобальным», или «большим», и не с «маленьким», или «локальным», а с базовым, гомогенным и элементарным, пре­дельно фундаментальным уровнем, в его содержании еще со­вершенно независимом от любых наложений.

Третий момент. В значительной мере содержание нынешней географии частенько завязывает общество и человека на природ­ные ресурсы, природу, даже экологию. Однако географы точно замечают, что, например, наличие или отсутствие природных ресурсов может ускорить или замедлить развитие района, но в принципе ничего не решает. Так что географические субстанции дейст­вительно чаще поближе к «природе», но их «природа» иная. Нас же это интересует только в той мере, в какой является со­держанием производственных отношений, наконец, перерастает их.

Четвертый момент связан поневоле с деформациями. Хотя он нее и лучше подводит к сути дела. Некоторые исследователи отмечают, что в реальной жизни «географические процессы подчинены процес­сам политическим» (которые, точнее бы добавить, в свою очередь накрепко подчинены господствующим производственным отноше­ниям, их «квазидействиям»). Или, например, «простран­ственные структуры являются функцией процессов социальной структуризации, а не детерминированы особенностями субстрата или природной средой». Все в обществе, в том числе и пространство, однако, так или иначе осоциалено.

В современных капиталистических, а равно и плановых обществах всё географическое выступает уже не непосред­ственно, а только в виде снятых деформаций («инфраструктур»). Со­ответственно, чтоб разобраться с пространственным, надобно знать, по меньшей мере, его собственные субстанции, а также деформи­рующие их господствующие отношения.

Короче говоря, чтобы углубить «социологию пространства» до «элементарной социологии» или, что по сути то же, поставить географию в ряд «фундаментальных наук», т.е. добраться до ее собственных субстанций (до и без всяких «капиталов»), то для этого она сама, и только сама, и долж­на стать фундаментальной общественной наукой. А это возможно единственным проверенным путем, т.е. сначала созданием некой  революционной теории территориальных производст­венных отношений в условиях их же собственного безраздельного господства, т.е. теории эндогенного феодализма. Самый исход­ный набросок эскиза этой теории как «политической географии» (но только ничуть не «экономии») здесь  и делается попытка представить. Это и будет, так сказать, критическая теория отношений местной жизни, господ­ства натуральности, скрытой за ним собственности на простран­ство производства как некий узурпированный процесс.

Однако,  установив этот весьма странный объ­ект феодальной собственности, территории как живущего прост­ранства производства, процесса, в началах теории необходимо понять симметричное, естественное содержание взаимодеятель­ности людей в связи с этим пространством производства (когда ни о какой собственности еще речи нет), т.е. не что иное, как ме­стное базовое взаимодействие людей в его социальной ней­тральности, нормальной жизненности, как абстрактный, объек­тивно-логический тип качественно определенной, гомогенной (однородной) взаимодеятельности людей, тип суеты, «объективной нереальности». Ведь все «испорчено» на хорошем основании.

 

7.3. Местное взаимодействие (симметрия), «натуральное производство».

По сравнению с культурно-родовыми (социально-биологическими, органическими) и демографически­ми взаимодействиями в фундаментальных понятиях местного (географического, натурального, территориального - все это в из­вестном смысле синонимы) взаимодействия, можно сказать, пока, поч­ти полная понятийная пустота. Вот это теоретическое пространство «пространства производства» и предстоит ниже заполнить.

 

«Натуральное производство».

В уже испробованном условном сравнении с вещественным (а теперь также органическим, демографическим) «местное или на­туральное производство» объективно характеризуется натураль­ными же, местными процессами взаимодеятельности людей. Если товары можно изготавливать на другом краю земли, затем развозя и продавая их, то магазин, в котором продаются многие из этих простых товаров, или баня, пекарня, харчевня, каток и т.д. всегда должны быть где-то рядом, под боком, на местности. Далее, аг­рокультуру можно возделывать там, где она растет, рыбу ловить - где она водится, добывать соль или металл - где есть их залежи, строить дом, школу, церковь, райком или клуб - где живут, т.е. в натуральной связи с определенной местностью и вне всякой за­висимости от каких бы то ни было отношений собственности, форм производства, тем паче - экономических отношений.

Местный характер этих взаимодействий означает включение этих «ближних» связей по самой природе территориального в иерархическую целостность при относительной самообеспеченности совокупной деятельности людей в масштабах двора, деревни, дома, улицы, города, района, области (в известных неисчислимых вариантах наименований этих территориальных образований или соответствующих орга­нов - коммуны, кантоны, графства, штаты, земли, уезды, края, области, районы, округа, общины, волости, провинции, губернии, департаменты, префектуры, муниципалитеты, управы, советы и т.д.), наконец, страны, и в принципе - далее.

 «Натуральное производство» - это все то же самое производст­во жизни (оно всегда одно), но объективно существующее (и взя­тое) в гомогенном срезе своего именно территориального бытия в привязке к большей или меньшей, всегда определенной местно­сти. Это срез расположения как расселения и прожива­ния, размещения, передвижения, перемещения как ми­граций и переселений в производстве жизни. Это субстанции, соответствующие вопросам «где?», «куда и откуда?», «почему здесь и там?», «почему туда, сю­да?» в отношении всего сущего на земной поверхности, от геоло­гии до идеологии. Соответственно присущи этому «производству» и пути передвижений, начиная с тропок и до сложнейших транспортных сетей. Ведь транспорт, собственно, и имеет дело с натуральными передвижениями, перемещениями вещей, людей, даже информации, с неизбежной «физической» привязкой к данной местности сетей, маршрутов, исходных, про­межуточных и конечных пунктов («остановок») этих перемеще­ний. Сюда же относятся и всегда замыкающиеся на местность топливно-энергетические, да и вообще все натуральные потоки.

Это «натуральное производство» находит свое проявление в ма­хине процессов проживания, жилья, коммунального хозяйства, бу­квально в местной промышленности, местном аграрном деле, вся­ком обслуживании по месту жительства и деятельности людей. Об­разование - явление демографического взаимодействия, но детей учить надо в школе, рядом; торговля во многом связана с вещественно-продуктовым взаимодействием, но магазин должен быть рядом; индустриальный гигант очень далек от местных дел, но и жить надо рядом, и куда денешься от местной канализации и пр.; рвать зуб, ставить банки и примочки далеко не поедешь и т.д. Поэтому «место приложения труда» является детерминантой места жи­тельства и в связи с этим удовлетворение повседневных потребно­стей людей (работников) осуществляется, как правило, в пределах «четко очерченного ареала».

 

Агенты местных взаимодействий.

Агентами местных взаимодействий являются люди уже не как организмы, не как граждане (работники, специалисты), а как взаимодействующие соседи, земляки, жители большего или меньшего масштаба этого совместного (от слова «место») взаимо­действия. Так сказать, homo-соседи. Основой этого взаимодейст­вия является натуральное, или территориальное, разделение труда.

Таким образом «натуральное производство», как ЧЭФ «феодализм», в целом может быть представлено следующим  воспроизводственным процессом, который, следуя известному марксовому аналогу «формулы капитализма», «запишем» в следующем виде:

- «прописка как требование к качеству жизни» - «имеющееся местное пространство производства и жизни» … «натуральное воспроизводство пространства производства с требуемым качеством жизни» … «нужное пространство производства с необходимым качеством жизни»* - «прописка, отображающая новое качество жизни»* - и т. д.

Если же использовать формульные обозначения, то эта запись примет вид:

 

          (1.4)    – Пкж – Пп …П… Пп* − Пкж* − Пп …П… Пп** – Пкж** −,      М:ССД;

 

где   Пп - воспроизводимый объект «пространство жизни и производства»;   Пкж -  «эквивалент» в «промежутках» между циклами производства «прописка, качество жизни»; П – знак «производства», звездочкой «*» отмечен воспроизведённый объект;  М:ССД - механизм взаимодействия  агентов производства «соседствование».

Кроме обозначенных, к основным характеристикам ЧЭФ «феодализм» следует отнести: воспроизводимый базовый объект, - «пространство жизни и производства» (Пп);   механизм взаимодействия  агентов производства, - «соседствование» (М:ССД); «эквивалент» в «промежутках» между циклами производства,  - «прописка, качество жизни» (Пкж), (сфера - «топонимика»); богатство, - «натуральное богатство, арена производства жизни»; собственность (как доминирующая собственность - асимметрия), - «натурально- иерархическая собственность на пространство производства и жизни (феод)»;  градация, базирующаяся на данной форме, - «Феодальное общество» («Феодализм»).

Образно говоря, получается так: привычное нам «вещественное производство» лишь «потребляет» имеющееся местное пространство для производства и жизни, производит вещи куда более важного «натурального производства», в котором и «изготавливаются» куда более внушительные богатства, сама «арена производства и жизни» в натуральной форме и с желаемым качеством жизни. Никаких механических границ между «натуральным», «вещественным», а равно «органическим» и «демографическим» производством нет и быть не может, ибо это даже не «слои», а качественно разные, ортогональные базовые, объективно-логические срезы всегда одного неоднородного, но и целостного, «производства и воспроизводства непосредственной жизни».

Фазы, или виды, движений натурального взаимодействия (логически однопорядковые «производству, распределению, обмену, и потреблению») рассматриваются ниже.

 

7.4. Механизм местного взаимодействия.

Большинство видов территориального разделения труда, как связь (раз­деленного труда), заведомо предполагает обмен. Но, как уже мно­гократно отмечалось, обмен в некоторых формах повсеместен, но он далеко не единственная связь, а сведение к нему - это и есть роковые догмы экономизма. Вылезать из которых особо трудно как раз в уяснении феодализма, а сперва местного взаимодейст­вия как социальной симметрии, начиная с разделения труда.

Территориальное, или натуральное, разделение труда суть, в первом приближении, единство и различие деятельности людей по признаку полноты (комплексности), самообеспечения жизни в данной местности. Причем это не просто территориальное, с витающим духом обмена (между территориями), разделение труда, а именно натуральное. Хотя это аспекты одного и того же. «Территориальное» несколько больше оттеняет различия, а «натуральное» - связность, имманент­ную присущность местности. Базовый механизм связи натурально­го разделения труда будем называть спряжением (сопряжением), или соседством, в большей или меньшей местности. Так что какое-то спряжение есть и у соседей по квартире, и, скажем, у США с Мексикой.

Если признаком органического разделения труда являются различия в телесно-духовном содержании жизнедеятельности лю­дей, признаком профессионального (демографического) разделе­ния труда являются различия специальностей, процесса воспроиз­водства работников, то признаком натурального разделения труда является единство и различие деятельности людей, в совокупности обеспечивающей полноту их жизни в данной местности, включая и ту деятельность, которая обеспечивает связь этой местности с другими.

Каждое базовое разделение труда, конечно, - «вырван­ная» из разнородной реальности абстракция, но натуральное раз­деление труда соединяется именно соседством, спряжением, что в «чистом виде» не имеет отношения к общению, трудообмену, об­мену. Хотя спряжение обязательно предполагает уже данность общения и трудообмена, но совершенно не обязательно развитого обмена, который исторически утверждаются в процессе развития значительно позднее. Этот момент находит довольно четкое выражение в том, что у географов «социальная инфраструктура» - это уже данность, как «квалификация и куль­турный уровень населения», его «трудовой характер», т.е. снятые субстанции культурно-родового и демо­графического порядков. В то же время «рынок» никогда не являет­ся каким-то данным началом для натуральных структур. Прежде чем возить товары «туда-сюда», это «туда-сюда» уже дано.

Основа разделения и связи, т.е. спряжения, суть «пространст­венное разнообразие», но и необязательно природ­ное, ибо «любая деятельность людей сама дифференцирует про­странство, даже совершенно однородное». Соединение этой дифференциации осуществляется по­средством транспортной сети, влиять на которую  можно примерно так же, как и на рост дерева, ибо на­туральное разделение труда, дифференциация пространства предшествуют его спряжению и транспорту. Как говорят, «не столько нали­чие каких-то благ (полезных ископаемых, плодородных почв, благодатного климата и т.д.),  - сколько их различие от места к месту стимулирует человеческую деятель­ность» в территориальном срезе бытия.

Но и сама эта дифференциация «по различиям» неоднородна, она образует особо рельефные узлы плотности, центры, в частно­сти города. Города и дорожная сеть - это каркас, это остов, на котором все остальное держится, этот остов формирует иерархию, соподчинение и координирование». Города – это фокусы территори­альной организации производительных сил, «фокусы местных связей», именуемые еще, даже пошире городов как агломерации, в которых осуще­ствляется пространственная концентрация производства, его факторов, людей, инфраструктур. В общем случае это вообще высокоплотные центры, начиная с вигвама вождя, центральной усадьбы, центральных улиц и пло­щадей, самих городов, центральных районов и т.д. по отноше­нию к их окружению, как «ядер и протоплазмы клетки». Особенность городов и центров вообще в их иерар­хии обуславливается плотностью, социальным многообразием деятельности. Именно центры обеспечивают всю «гамму отноше­ний и всю совокупность связей территории», т.е. выступают сами как некоторая материальная субстанция связи территории с этим естественным «неравенством».

Вообще явление го­родского хозяйства, обустройства бытия вплоть до нынешних мегаполисов суть типичная форма организации именно террито­риального порядка, проявление местного взаимодействия.

 

7.5. Богатство.

Элементарной формой богатства в местном взаимодействии, ценностным «элементом» живущего пространства производства, т.е. «телом», «плотью» спряжения (соседства) является не вещь, а процесс, натуральное занятие, определенная совместная или поместная, привязанная к местности деятельность, включая са­мое жительство. Каковое тоже бездеятельным не бывает.

Разумеется, любая деятельность неизбежно как-то привязана к местности. В действительности же земля, а лучше - сама мест­ность, не только «не концентрируется», как другие средства производства, но еще и не перемещает­ся, т.е. выступает как фактор, обуславливающий привязанность деятельности к местности в виде натуральных занятий, в про­стейшем виде всех хлопот вокруг жительства. Даже в характере используемых слов, в описаниях средневеко­вого города, свойственны именно «занятия», т.е. не «товары», а процессы. Вот эти вещно или штучно не осязаемые занятия и составляют объективную ценность как самообеспечения местного бытия, основы индиви­дуального смысла для человека в псевдорационализациях (или «идеалах») типа: мой дом, улица, деревня, город, район и т.д. Хотя подлинными ценностями являются именно самообеспечивающие местность «неосязаемые» натуральные занятия, в том числе,  в продуктах никак вообще не проявляе­мый (жилье, транспорт, лавка, харчевня, храм, зашита и пр.), но в срезе полноты жизнеобеспечения людей составляющий само вос­производство жизни в данной местности.

На уровне, например, крестьянского двора занятия слитны и едины в деятельности членов семьи, но что-то в этой деятельности уже связано с само­обеспечением деревни. На уровне деревни появляются уже спе­циализированные натуральные занятия пастуха, кузнеца, мель­ника, шорника, пастыря, знахаря, «магазинщика», трактирщика и т.д. Эти натуральные занятия в своей совокупности уже явно и пред­стают как именно совместные, уж и не говоря о буквально совме­стных «мероприятиях». На уровне нескольких деревень оказывают­ся необходимыми следующие по росту зоны охвата, ареалу, заня­тия, связанные, скажем, с дорогами, домостроением, кирпичным делом и т.д. Дальше выясняется необходимость натуральных за­нятий, связанных уже с городом, транспортом, ремеслом, горным делом, торговлей и т.д. Ведь город (для округа), транспорт, дороги уже по своей природе являются совместными. В самом же городе все примерно так же просто концентрируется, уплотняется, в со­четании с самими центральными для данной местности занятия­ми. Причем все это имеет место в обществах всех времен и наро­дов, независимо от каких бы то ни было форм производства, а, например, натуральный топливно-энергетический срез жизни в современном обще­стве превратился в могучие потоки движений по разветвлен­ным сетям вне зависимости от обмена и планов.

Причем натуральные занятия именно не столько коллектив­ны, сколько незримо совместны. Они особо заметны, пожалуй, только в транспорте, энергетике, всяком местном обслуживании. Но в действительности в натуральных занятиях, явно связанных с местностью, в той или иной форме участвуют все живущие в данной местности - сборы, налоги, «субботники» и пр.

При этом интересно, что огромное различие цен на жилье в зависимости от его расположе­ния свидетельствует о том, что преобладают не экономические, а именно территориальные субстанции, проявляющиеся ныне лишь во внешне ры­ночных формах и денежных выражениях.

Совокупное богатство (впрочем, нерасторжимо сплетенное с индивидуальными ценностями) в местном взаимодействии, т.е. уже общественная самоценность все того же «оживотворенного» пространства производства, объекта как процесса, есть натураль­ное богатство жизни людей как своего рода высота и номенклату­ра процессов жизнеобеспечения, включая и трудообеспечение, в данной местности.

Так те, кто едет в баню в другой район, за колбасой - в третий, лечиться - в четвертый и т.д., на собственной шкуре прекрасно чувствует, что такое натуральное богатство самообес­печения жизни, даже если сидит на мешке с деньгами. Каковые могут быть просто бесполезны при низком натуральном богатстве.

Натуральное богатство имеет иерархический и «полевой», или «ареальный», характер. И с этим ничего не поделать - какое есть. Ути­литарно мысля, мы привыкли считать, что люди хотят быть богаты­ми. Но они ведь хотят быть богатыми здоровьем, иметь «богатую» профессию, жить богаче там, где живут, или там, где живут богаче. Вот последние «где» и есть проявления натурального богатства, в том числе ценностей городских, пригородных и пр. участков (безразлич­но, выражаются ли они в деньгах или в длинной очереди, а то и «свя­зями», в исполкоме). Но это натуральное богатство не суть все беско­нечномерное богатство, а только такая его однородная форма, кото­рая состоит в полноте и степени приближения всего этого богатства к местам обитания человека, местном самообеспечении, в том числе в виде занятий, связывающих местность с другими.

Это на­туральное богатство суть не вещь, а трудовая, деятельностная субстан­ция. Полезные ископаемые - богатство лишь в трудоосвоенном про­цессе, включенном в другие. Памятники культуры - богатство лишь тогда, когда они включены в натуральные занятия, например, обслуживания туристов и транспорт.

 

7.6. Топонимика производства, «прописка».

Есть в местном взаимодействии и свое материально-знаковое отношение, свои «символические посредники».

В материально-знаковой сфере местное взаимодействие об­служивается специфическими «ярлыками», обозначающими при­частность агентов и их занятий к местности. Вот именно эти яр­лыки, выражаясь терминами «социологов пространства», как раз и позволяют «тематизировать» реальные, субстанциональные территориальные отношения. В самой абстрактной форме будем называть эти основные ярлыки про­пиской, а всю знаковую сферу - топонимикой «производства и воспроизводства жизни», от квартиры до страны.

Под пропиской понимается, вообще говоря, вся огромная со­вокупность социально тематизируемых знаков, означающих тер­риториальную привязку всех процессов «производства и воспро­изводства действительной жизни» к местности, от буквальной прописки проживания человека и размещения предприятий до означенности связующих местности путей сообщения, потоков или маршрутов караванов, самолетов, поездов, кораблей, трубо­проводов, энергосистем, вплоть до городских автобусов и зон об­служивания такси.

 

7.7. Натуросчёт (натуррасчет).

Соответственно рациональный, хозяйственный аспект деятельности в сфере топонимики можно назвать натуросчетам.

Именно натуросчет находит свои весьма частные, но непосредст­венные проявления в известных «транспортных задачах»; это оп­тимизационные задачи, конечно, товарного свойства, но с обяза­тельным учетом географии размещения, расстояний и маршру­тов движения, от свойств товаров мало зависимых; при этом выясняется, как километры на рублях аукаются, но никак не рубли на километрах. Еще ясней натуросчет проявляется в про­блематике «размещений производства» или в территориально-бюджетных системах.

Между тем натуросчет буквально никто не осуществляет (поня­тие почти тайное, скрытное, явление материально-знаковое), но он есть везде и всегда. Причем если всякие «за­траты-выпуски» вполне сносно характеризуются деньгами, то проблемы жилищно-коммунальные, транспортно-энергетические и пр. в денежных выражениях выглядели бы довольно убого. Ин­струкция ко всякому хоть чуть сложноватому товару сопровож­дается географией расположения мастерских по ремонту, т.е. оз­начается не деньгами, а названиями мест на карте. Любые «за­траты-выпуски», товарные сделки или планы тоже не в воздухе висят, а существуют во плоти процессов перемещений «откуда» и «куда» в пространстве топонимики. Даже «протокол о намерени­ях» фиксирует места пребывания высоких договаривающихся сторон. Кстати, в Интернете одним из ключевых протоколов яв­ляется «транспортный», как говорится, откуда и куда и по каким «электронным дорогам». Так что без «натуросчета» никакие хо­зяйственные процессы не возможны.

Тем не менее мы еще не рассмотрели едва ли не главного - иерар­хичность местных взаимодействий, вообще всего территориального, натурального, пространственного. Короче говоря, вплотную впервые вышли на долгожданное явление администрации, «начальства».

 

7.8. Территориальная администрация как ультраструктура.

Начальство на то и начальство, что существует с самого нача­ла. К тому же, заметим,  в виде ситуационного лидерства и ранговых структур начальства преполно уже и в животном мире. Так что «административно-командность», «номенклатура», шефы есть у всех, во всяком слу­чае «семейных», стадных и стайных животных. Не идет почему-то без них дело, несмотря на демократию. Из предыдущих ЧЭФ известны две ультраструктуры и даже «номенклатуры», и отнюдь не всегда ласковые, культурно-родовая («семейная», «старшинская» и пр.) и демографическая (профессионально-образовательная, «наставническая», «кадровая» и пр.).

Однако именно в территориальном срезе имеет место ярко выраженная вертикальная дифференциация, одна из базовых форм производственной администрации, если угодно, номенклатуры и бюрократии как проявления неотъемлемых от всякого территориального его же собственных ультраструктур, «спиритуализма», по Марксу.

Иерархическое местное взаимодействие это, например, - двор, де­ревня, уезд и т.д.; квартира, дом, микрорайон, район, город и т.д.; тропки, дорожки, дороги, магистрали и т.д. Спряжение натураль­ных занятий в их совокупности «в данной местности» осуществляется иерархией терри­ториальной организации производства, местными, «земельными», городскими органами управления, безразлично какой политичес­кой формы, системы представительства, титулования и пр. Это, так называемые, ДЭЗы и ЖЭКи, управы и исполкомы. Все они такая же материальная необ­ходимость, как и любой общественно необходимый труд, реализуе­мый миром, старостой, домуправом, сходом или узурпатором. Итак, всем известные административно-территориальные структуры есть  территори­альные ультраструктуры, или институты.

Территориальные органы в производственном содержании  выполняют задачу установления эквивалентности спрягаемых на­туральных занятий и жизнеобеспечения в формах тех же пропи­сок (в их широком смысле). Для чего, можно сказать, что как товару нужен «третий товар» (деньги), так и спряжению как непрерывному про­цессу нужно «третье занятие» (территориальное администрирова­ние). Вспомним,  что феодал получал землю, если обязывался служить, ибо натуральное вообще «в чистом виде» служебно.

Так вот служба, выполняемая тер­риториальными органами, так сказать, от старосты, шерифа, горо­дового, участкового или ДЭЗа до территориального центра, в про­изводственном содержании естественна, объективна. Эта служ­ба - тоже одно из натуральных занятий и, в то же время собственная же ультраструктура местного взаимодействия. И без территориальной органи­зации не обойтись ни в племенной жизни, ни в космической эре. Просто, скажем, пышность и паразитизм монархов и пр. терри­ториальных вельмож, допустим, при феодализме и имеют фео­дальный же производственный характер, а равно особый полити­ческий генезис и окраску, но в производственном содержании это все равно необходимые органы территориальной организации «производства и воспроизводства действительной жизни» во все времена.

При этом если, допустим, обмен как механизм контроля производства оказывает давление на труд посредством рынка, то спряжение занятий оказывает на него такое же давление посред­ством иерархической территориальной администрации. Хотя по сути это всегда давление других агентов и взаимодавление. Пото­му, в частности, так называемая «личная зависимость» на самом деле всегда суть взаимозависимость, и в данном случае вовсе не «личная», а местная, территориальная. «Личность» определенного шефа-то могут перебросить, а местность остается. Однако естественное территориальное управление необходимо постоянно отличать от формально схожего и часто срастающегося с ним политического управления, целого ряда со­всем других «бюрократий».

Вообще всякая совместная работа нуждается в некотором управлении, в регулирующем деятельностном (точнее, процессуальном) начале. Короче говоря, если трудообмен и обмен имеют, в образном срав­нении, в основном «горизонтальный» (диапозитивный) характер и высокую стохастическую, во многом случайную, десубъективацию, то соседство, спря­жение, в своих горизонталях тоже, конечно, стохастичны (тип суеты или хаоса), но и всегда облекаются в деятельностную (а тем самым и с «произволом») объективную иерархическую форму. По­этому и «планирование», как его ни понимай (а это в территори­альном аспекте и есть натуросчет), неотъемлемое понятие даже у гео­графов.

 

7.9. Территориальное равновесие.

Само по себе «извечное» гомогенное, однородное местное базовое взаи­модействие, несмотря на объективно иерархическое строение, соци­ально нейтрально, симметрично, «равноправно». Симметрия этого взаимодействия и состоит в абстрактном территориальном равнове­сии производства, в эквивалентности спряжения и баланса нату­ральных занятий, динамическом соответствии занятий и прописок, пробивающих себе дорогу через хаос текущих противоречий «за спи­ной агентов» в пропорциональности натуральных занятий и струк­тур, устанавливаемых общественно необходимым местным трудом в его бесконечных конкретных многообразиях и посредством террито­риального управления. Но если органическое, гражданское или то­варное равновесия по своей сути и в выражениях «экстерриториаль­ны» (в том смысле, что ортогональны всему территориальному, независимы от него), то само территориальное равновесие всегда, наоборот, привязано к большей или меньшей определенной местности, к «сгусткам населе­ния и ресурсов».  В спряжении территориальное равновесие устанавливается по­средством территориальной организации производства и в собст­венном содержании вне всякой зависимости от рынка.

На этот счет географы говорят о происходящей в территориаль­ных процессах особой «экономии времени», что есть на самом деле «время» - одна из метафор труда, о «принципе наименьших усилий примени­тельно к людскому поведению», о «минимизации рас­стояний и максимизации использования пунктов и ареалов в этой структуре». Последнее определение это  одна из предельно емких характеристик самой сути территориального рав­новесия.

По сути, каждый тип социальной симметрии означает и особый тип как «напряжения», так и «экономии» (ми­нимизации, диссипации) труда всегда в некотором его специфи­ческом содержании. В каждом базовом срезе происходит эконо­мия (минимизация) труда не вообще (диссипация, «наименьшие усилия»), а только в его гомогенной логике.

Так, например, органическое равновесие «экономит» на общении, тем самым стягивая его к наиболее плотному, тесному родству (к «семье»), что по­стоянно требует силового расширения (воспитание, культурность, «общечеловечность»). Гражданское равновесие «экономит», скажем, на переподготовках, образовании («лень» обучения), тем самым тре­буя некоторых «силовых» методов для поддержания равновесия (кровь из носа, а в школу ходи, учись, переобучайся). В товарном равновесии тоже «экономится» не труд вообще, а труд в форме «себе­стоимости» (издержек производства) товара, невзирая, допустим, на выбрасывание людей из производства, что в итоге опосредствован­но, через их же содержание все равно повышает «себестоимость». Хо­тя, конечно, каждое гомогенное равновесие, напомним, внутри себя тоже весьма многомерно, а потому ж гибко, переливчато, действует не мытьем, так катаньем. Но и каждое из них ортогонально другому.

Территориальное равновесие устанавливает такой выравни­вающий порядок, что в совокупности всех занятий каждое осуще­ствляется минимально необходимым трудом самообеспечения ме­стности и связей с другими. Одной из метафор характеристики это­го равновесия является, можно сказать, напряжение замыкания, или экономия передвижений, что в итоге противоречит самообеспе­чению, т.е. опять же предполагает что-то «силовое» для раздвижения бытия.

Если товарное равновесие «экономит» труд, невзирая на ли­ца, расширяя его поле, то территориальное равновесие, наоборот, «экономит» труд, «взирая на лица», стягивая его поле. Соответствен­но давление внутренней «обратной связи» противодействует такому стягиванию. Копайся у себя в огороде, но нет-нет да выходи на со­вместные работы или оплачивай их, а также считай неизбежными бандитские, королевские, посреднические, планово-заготовитель­ные продотряды, так сказать, как свои же «крыши» и пр. Причем все это резко «не рыночное» свойственно любым масштабам и ти­пам местностей, предполагая иногда очень глубокие и еще плохо изученные инварианты.

Между всеми разными базовыми равновесиями всегда неумолимы определенные проти­воречия. Что «выгодно» «семейно», демографически или территори­ально и т.д., может быть совершенно «невыгодно» экономически, и наоборот. Совершенно понятно, что интересы, примерно говоря, семейного свойства, профессионального рода, местного благополу­чия, прибыли, плана все между собой противоречивы. Поэтому «производство и воспроизводство действительной жизни» всегда в своей же базовой основе суть множественный диалог, т.е. абст­рактный полилог, однако в исторических формах общих равнове­сий, приобретающий характер вполне конкретного хора с тем или иным «первым голосом» или даже почти монолога, заглушающего (деформирующего) все остальные голоса. Но и никогда полностью.

Отклонения от территориального равновесия обнаруживаются во всевозможных формах прежде всего «горизонтальных» (про­странственных) дисбалансов в связи с пространством производст­ва - в неиспользовании земель и перенаселенности «бедных рай­онов», вообще в различии уровней жизни по местностям, в перенапряжении транспорта, в явлениях натурализации и национальных анклавов и, конечно, наоборот, во взаимных «давлениях мест», центров и провинций, городов и окружений, «натуральных» и «обрабатывающих» местностей, в дефиците или инфляции прописок, в сбоях натуральных потоков, например, нефти и электроэнергии, в аномалиях миграций или за­стоев населения, в выпуклых транспортных ограничениях и т.д.

Однако напомним, что все социальные диспропорции, деформа­ции, искажения, «неравноправности» и возникают как уже система­тические не в абстрактных равновесиях, а в социальных системах, оп­ределенных материальных формах в данном случае территориальных производственных отношений, в условиях вполне определенной асим­метричной собственности. А при феодализме это и была как раз собст­венность на территорию как пространство производства. В этих усло­виях невинное, естественное местное базовое взаимодействие, как уже господствующие, все «освещающие» (деформирующие) территориаль­ные производственные отношения, как гомогенная форма (в частно­сти, равновесия) всегда гетерогенного производства, превратилась в свою противоположность тисков автаркии. Именно замкнутость и самообеспеченность «пространства производства» в форме автаркии, так или иначе , порождает в процессе развития общества новые «исторические неприятности».

 

7.10. Автаркия как асимметрия территориальных производственных отношений.

Собственность на пространство производства - это невиди­мое, но крайне прочное («вязкое», плотное) отношение, лишь про­являющееся, в частности, в земельных отношениях. Именно феодальная собственность лишний раз иллюстрирует, что собст­венность - это вовсе не имущественные отношения, а определен­ный общественный способ связи труда и его условий как объек­тивное отношение людей по поводу ограниченного (необщест­венного) пользования доминирующим объектом обстоятельств  производства. Это собственность совсем не частная, и не груп­повая, и даже не классообразующая (конечно, в привычном смысле), а именно натурально-иерархическая, территориально-иерархическая, т.е. собственниками одновременно являются все, но и никто (это известная политическая формула  «рассеяного суверенитета»). Но тем не менее она исторически и логически вполне определенная, не контролируемая обществом, стихийная детерминирующая сила. Отсюда и возникает «непо­стижимость» этой формы, в которой «все зависимы - крепостные и феодалы, вассалы и сюзерены, миряне и попы», мастера и ре­месленники, включенные «в общественный круговорот в качест­ве натуральных служб и натуральных повинностей». Обратим внимание и на основную субстанцию - «службы и повинности»; это явно никак не вещи, средства производства, товары и пр.

Этот «круговорот» (метафорика Маркса), т.е. поток, про­цесс, в коем по сути нет единичных актов, а есть именно непре­рывные «службы и повинности», т.е. феодализированные нату­ральные занятия.) Так сказать, задолго до постиндустриальных версий сплошное «общество услуг».

Пространство же производства по своей объективной природе в принципе не от­чуждается, не обменивается, а потому все рентные дела к сути феодализма как раз имеют только то отношение, в каком выра­жают в земельных отношениях его разрушение. А в автаркии же земля никакой цены не имеет (там в чистом виде вообще ника­кой цены не имеется), скорее земля, а еще точнее, место (держа­ние) в виде пожалования (наделом ли, поместьем) служит «ценой» (а в знаковой форме пропиской) той или иной повинности или службы. Малозе­мельные крестьяне в действитель­ности  платят вовсе не (только) за землю, но и за ценность со­всем иного свойства, за место бытия или даже за местное бы­тие.

Голод и эпидемии, не говоря о войнах, выкашивали людей регулярно. Обычное дело. Да­же в классическом европейском феодализме царит «универсум голода», не говоря о многообразнейших морах, болезнях и т.д. Так что о «необходимом продукте», если уж очень хочется, здесь следует говорить в отношении местностей. Да и то удачливых.

Автаркия представляет собой территориально-иерархическую расщепленность всего производства, разграниченную барьерами (прописками), прикрепленностью людей, занятий, всего производ­ства к местности, в виде предельно фиксированных зон действия всех служб и повинностей.

 Здесь все подчинено основному производствен­ному отношению, которое метафорично можно назвать уделом или, лучше, феодом. Феод (удел) - это, образно говоря, «рок» феодализма, как диктующий все порядки капитал, феод - это и суть довлеющий не­ведомой силой удел крепостных выполнять повинности, удел фео­далов нести службы и заставлять выполнять повинности, неотвра­тимо при этом беспокоиться о соответствующей положению рос­коши, без которой и феодал не феодал, в том числе и в глазах кре­постных. Удел (феод) и есть всевластвующее во всех многообразнейших конкретных формах (бенефиций, феод, лен и др.) и сквоз­ное по вертикали главное производственное отношение, в пред­метной основе которого и лежит вязкая собственность, «живущая пашня», территория как пространство производства, лишь более или менее количественно характеризуемая объемом соединяемого ею труда (в частности, число «душ»).

При сохранении формальной симметрии местного взаимодействия (все земляки, все жители, все соседи, рабов нет) естественность нарушается, труд, по выраже­нию Маркса, превращается в свою противоположность. Чем боль­ше, тем, грубо говоря, хуже. Труд идет в зачет, лишь когда нара­щивает, укрепляет тот же феод, а в итоге, в частности, обеспечивая множество функций, в настоящий момент неизбежных, но по су­ществу излишних», т.е. все формы нетруда, паразитизма (опять об­ратим внимание на Марксово выражение: именно процессов - функций; не товары, так сказать). Обуславливаемая феодом цель производства парадоксальна. В силу иерархичности отношений и проявляясь в мотивах хозяйствования, эта цель вообще не моноло­гична - вверх: как можно меньше сделать или, наоборот, выслу­житься, рассчитывая на покровительство; вниз: заставить больше сделать или, наоборот, рискуя покровительством, «либеральничать», рассчитывая на расположение низа, опору. Соответственно и «чув­ство приверженности сеньору» отнюдь не психологическая «слаби­на», а проявление производственной необходимости.

Итак, кругом - взаи­мозависимость. Это же ведет к территориальному выравниванию в положении «низов» при дифференциации «верхов» не только по вертикали, но и по горизонтали, по местностям. Но по «горизонта­ли» главное - выравнивание, в частности в форме регалий, т.е. мо­нополии на доходы своего рода любых объективно монопольных («злачных») местностей (горных, соляных, лесных) или даже облас­тей деятельности (монеты, суд и т.д.). Так сказать, монопольное по­давление сплошных естественных монополий. В противном случае, так сказать, любая из них возьмет за горло все прочие.

Вообще цель производства как метафора основного закона сис­темы, находящего свои проявления в интересах участников, всегда содержит и рациональный базовый момент. В данном случае «эконо­мия передвижения», самообеспечение, неотвратимый «натуросчет» и пр. Но будучи гомогенной (однотипной, доминирующей), эта. цель ра­но или поздно идет вразрез с естественным развитием гетерогенного, разнообразного производства. Вот в данном случае оно и становится все более самозамкнутым, предельно натуральным в этом классическом смысле.

Как и любая господствующая форма производства, эта форма в общем равновесии «освещает», подчиняет своей гомогенной логике, т.е. деформирует, все гетерогенные процессы и структуры произ­водства, в том числе и базово не местной, совсем не территориаль­ной природы.

Торговля и ремесло превращены (в логическом смысле) в замк­нутые вне и внутри себя, зарегламентированные, разграниченные между собой бесчисленными барьерами и по зонам деятельности корпорации купеческих гильдий и цехов в сжатых городах с их теперь нас восхищающей плотной архитектурой. Вообще все эко­номические отношения здесь как автаркическая потенциальная деформация резко «заглушены», вылезая, в частности, в экономи­ческой аномальности (заодно и в моральной осуждаемости) рос­товщического процента. Парадоксально, что даже «цена» могла обозначать именно натуральный эквивалент, т.е. даже денежное выражение, когда имело место, могло иметь совсем не стоимостное содержание! Товарность, время которой в производительном развитии еще не пришло, выступает только как минимально необходимое сред­ство взаимосвязей.

Все глу­бинные тенденции, разлагающие феодализм: ремесло, ростовщи­чество, вольные города, нарастание торговли, денежной ренты и т.д. - пока эволюционистски  маскируют саму суть систе­мы, однако эти тенденции разрушают её и в «старо-новых» формах уже преодолевают.

В целом автаркия, говоря в современных образах, - это своего рода сплошное местничество, минимальный бартер, максимальное самозамыкание, тирания закрепляющей людей и производство прописки, только иерархической, где все на своих местах, от крепо­стных с неотчуждаемым наделом до феодала любого уровня и цен­трального двора, вынуждены по возможности «грести под себя», предельно самообеспечиваться, замыкаться, так что в самом невы­носимом положении оказываются непосредственные производите­ли, прежде всего крепостные.

В аграрном секторе именно «крестьянская семья приобретает почти совершенно самодовлеющий характер вследствие своей не­зависимости от рынка... словом, благодаря характеру натурального хозяйства вообще, эта форма как нельзя более пригодна для того, чтоб служить базисом застойных общественных отношений». Эта же форма, в частности как трехполье, идет к своей гибели уже по­тому, что в условиях мелкого производства происходит постепен­ное обеднение и истощение почвы, хотя и мелкое не вообще, а именно дотоварное. Но именно мелкое производство от феодализма неотделимо, несмотря на любые крупные хозяйства, ибо и при отработке или холопстве в этих хо­зяйствах фундаментом все равно остается каждый «отдельный дом как самостоятельный центр». Крестьянская семья - социально-эконо­мическая единица (точнее, натуральная); основа замкнутого хозяй­ства - «двор»0 (это точно, ибо «двор» - натуральная структура, т.е. уже совсем не «семья» - социально-биологическая структура).

А вот бросающаяся в глаза вся феодальная иерархия и суть лишь «спи­ритуализм», собственная же ультраструктура (институт) «дворовой замкнутости» всей системы. Но и ультраструктура, конечно, как таковая базово нейтральная, а в автаркии как безраздельно доми­нирующая, уже пересыщенная, изощренная, извращенная, во многом паразитарная и пр.

Разрушить и восходяще преодолеть эту повсеместную «самостоя­тельность», в совокупности превратившуюся в предельно «замк­нутую феодальную организацию» и надстроившую над собой ав­таркическую территориально-иерархическую форму, т.е. освобо­дить производство и человека от всех границ автаркии, и предстояло капитализму.

 

Итак, напомним, что территориальные структуры возникали уже в са­мой ранней первобытности (как, впрочем, и трудообмен, обмен, план и т.д.).

Эндогенная натурализация (территориализация) производства в исторической форме феодализации отношений происходила и как революционный шаг обобществления работников (после рабст­ва), а в общем как насильственное преодоление дофеодальных от­ношений (рабовладельческих, родоплеменных, кочевых) и в итоге как утверждение территориальной организации «урегулированности и порядка» производства. После «приучения» жить среди просто людей (а не зверей), что сделало уже рабство, феодализм «приучал» вести хозяйство на одной местности, спряжению всей деятельности в натуральной форме, т.е. к новой, более высокой, территориальной организации и дисциплине.

Имманентная приместность территориальных производствен­ных отношений обуславливает, как отмечалось, объективную произвольность масштаба границ замыкания систем (речь идет об эндогенных процессах). В диа­лектике географических границ в становлении феода­лизма решающее значение имела именно дискретность, точнее, сама объективная дискретизация и разделение пространства. Поэтому свойст­венное именно феодализму странообразование в производствен­ном содержании и имело военно-насильственный характер в виде процессов преодоления феодальной раздробленности, междоусобий (впрочем, отражающих уже и экзогенные структуры), особенно в Европе  - это были те еще процессы. Это было время, когда «внутреннюю поли­тику нельзя было отличить от внешней. Короли воевали со своими непокорными вассалами, вассалы - между собой, господствовало право и обычай частной войны». Но главное, что за оболочкой этих непотребных политических деяний вассалов и королей был скрыт  «антагонизм жителей от­дельных областей». Не классические «классы» или этносы, а жите­ли! Не за средства производства, а за пространство производства! Вот это и должно было уравновеситься.

Феодализм по­ложил конец военной анархии, связав совместной службой и вза­имной защитой герцогов, графов, баронов и всех независимых земельных собственников.  Таким образом, «первоначальное накопление» фео­дализма имело старый, «рабовладельческий» (но только в смысле как военный) характер. Но потому же уже ставший, эндогенный феодализм внутри себя производственно (но, конечно, не в смысле гражданских, а равно внешних, колониальных, империалистиче­ских и пр. войн) — первая мирная форма общества (эндогенно). Ра­зумеется, всякое даже праобщество является внутри себя мирным, но только с преодолением рабства исчезает необходимость войн, не вообще, конечно, а как средства неотвратимого приобретения рабов «на стороне».

Войны уже Средневековья отличны и от войн рабовладельческого или родоплеменного комплексов (где по сути отграниченных стран со всеми равноподданными еще не существует вообще), и от войн «накоп­ления» (установление эндогенного равновесия), хотя кое-где и за­тянувшихся. Войны «накопления» - это междоусобья как утвер­ждение господства собственности на пространство производства с ее неумолимо централизованной формой. А войны Средневековья все более и более определяются уже экзогенной логикой или бунтами, предреволюционными и ре­волюционными процессами.

Или иначе. Войны «становления», с еще долгим шлейфом рыцарской, дворян­ской и пр. «вольницей» (нередко и просто грабительской), заверша­ются с утверждением абсолютных монархий, в коих вся иерархия вместе с армией становится охранной «крышей» обеспечения безо­пасности, откуда и появление общегосударственных налоговых систем; но вовне войны еще оставались главным источником бы­строго обогащения, казались более привлекательными с точки зре­ния дохода, чем развитие хозяйства. В конце концов именно вой­ны и привели к установлению относительно четких территориаль­ных границ и к консолидации внутри стран (от маленьких кня­жеств до больших «королевств»), когда государства (в том числе и как охранная структура) обеспечивали мирное хозяйствование. Соответственно фискальные перегибы вели к миграциям, бун­там и пр. Причем заметим, что при всех грабежах, войнах, бунтах «национальное» еще не актуально, доминирует территориальное.

 

7.11. О сложной «геометрии» стратификации,  восходящих силах и «духе капитализма».

В силу «неуловимости» действи­тельной феодальной собственности и сами представления о сути стратификации также «неуловимы», оставляют желать лучшего.

В самой глубокой основе эндогенного (элементарного) феода­лизма никакой общинности не существует. Вообще все связи так или иначе уже по сути коллективны (хоть в чем-то «консенсусны»), но общинные - вид групповых, тоже, впрочем, весьма разных. Совместность (от слова «местность») вовсе не означает сама по себе группы. Так, в простейшем случае, жильцы одного дома образуют, безусловно, некую коллективность, но как коллектив, в смысле организованности, выступают в редчайших случаях или во внешней оппозиционности.) Соответственно, чтобы понять «чистую» феодальную стратификацию, надо отбросить многие генетически привходящие («марка») или иные историче­ские, региональные, общинные образования. Корпоративность при класси­ческом феодализме сама оказывается вторичной, производной.

Непосредственно «воспроизводя» господствующую собствен­ность на пространство производства, основная производствен­ная стратификация классического феодализма натурально-иерархична (в том числе и в городе), а в своей преобладающей по массе агросекторной части парцеллярно-иерархична (Парцелла – очень мелкий земельный участок).  То есть, например и буквально геометрически: «низы» поделены вертика­лями (парцеллярность), а «верхи» горизонталями (иерархичность).

Классический (европейский) феодализм в низовой основе  был «атомизирован», но именно территори­ально, натурально, «дворово», образуя и всю иерархию так, что каж­дый в этой феодальной лестнице мог заявить: «мое поле». Этот образ лишний раз свидетельствует, что собственность здесь вовсе не на землю, вещест­венное, делимое, отчуждаемое (средства производства), а на процес­суальное, и в этом отношении неделимое, пространство производст­ва, производящую местность. Точней, собственность на землю (как и на орудия) есть, но вот суть-то вовсе не в ней, она целиком подчине­на (деформирована) более могущественной «полевой» собственности с парцеллярной основой. Фундамент - крестьянский двор, но и дерев­ня - «двор» (общинная собственность здесь может образовывать «до­полнение парцеллярного хозяйства» и только дает возможность со­держать скот, являясь «общинным придатком», а не сутью струк­туры), и группа деревень - «двор» с их городами, и вся страна - «двор», включая сюда объективно дополнительные «придатки» по ступеням иерархии в виде гроздьев дворов от господского клина до государе­вых земель. Аналогичная картина в церковном хозяйстве. «Феодаль­ное производство в своей основе это не крупное производство, а мелкое, неизменно базирующееся на ин­дивидуальном хозяйстве земледельцев и ремесленников». Никакое поместье, как просто тоже большой, как правило, более культурный двор, невозможно без крестьянских дворов. Может быть, лишь за ис­ключением некоторых церковных хозяйств.

Классический же (точнее, элементарный) эндогенный феода­лизм, понимание которого позволяет потом уяснять и все много­образие более сложных территориальных структур, и логику про­рыва, натурально и парцеллярно иерархичен. Соответственно феодалы (светские, церковные) - тоже, можно сказать, класс, но лишь вкупе и в соотнесении с крепостными, а не в собственном содержании, ибо эти феодалы сами сурово структурированы вме­сте с гроздьями земельных и пр. чиновников административно-территориального управления. Поэтому по сути основная фео­дальная стратификация никак не классова (в привычном дихотомичном (парном, двойном) смысле), а именно натурально-иерархична, с основой - парцеллярными крепостными (как бы главный производительно, но социально пассивный класс), совместно держащими простран­ство производства, и «клочками» поделенной местности, непод­вижной, несменяемой, «неотчуждаемой». Отсюда и самозамкну­тость процесса, низкие миграции по горизонтали, низкая соци­альная мобильность по вертикали.

Интересно, что корпоративность, обособленность цехов, обусловленная природой ре­месла, в то же время является автаркической деформацией зародышей промышлен­ности. Цеха, писал М. Вебер, были препятствием капиталистиче­ской организации труда, т.е. феодальны, но и ее же предпосыл­кой. Вообще же было замечено, что прогрессивные структуры проявляются в уродливых формах преодолеваемых систем.

С другой стороны, это может быть своего рода вполне объективная консолида­ция участников производства в противоборстве «необъяснимым» тискам автаркии, но, с другой стороны, та же община выступает как административный и фискальный механизм гнета, сохране­ния системы. В таком понимании коммунальность городов (даже кварталов, улиц), корпоративность гильдий, монашеских орде­нов, территориальных корпусов феодалов, власть мира, «круго­вая порука» и пр., своим основанием имеют местности. Эта ме­стная коллективность («ее ядро – соседство») - внутренне слабая, но взаимно оппозиционная, а тем самым и очень консер­вативная и всегда с административной формой.

Кстати, ярким логическим «отголоскам» феодализма в любых, даже самых современных, обществах являются мальчишеские драки и молодежные группировки по признакам деревни, посел­ка, городских дворов, улиц, районов. Оттуда же, кстати, и наши, российские сепаративные тенденции «регионалов», а также уго­ловные группировки - очаковская, люблинская и пр.

В мышлении «низов», впрочем, обу­славливающем и интеллектуальные надстройки с их величай­шим отрывом, преобладало местническое, ближнеконтактное видение мира. Отсюда средневековые представления о прост­ранстве, в частности геоцентризм, нелинейная, обратная неевк­лидова перспектива в изобразительном ис­кусстве. Характерно было отсутствие личного времени и нужды в нем, ведь структура производства - «кру­говорот», вневременной, повторяющийся процесс, разверты­вающийся в координатах местности, а не времени.

Поскольку подлинная доминирующая ценность, или богатство, невещно, сама «живущая местность» иерархична, никогда не име­ет однозначной данности в своей «дислокации» (мое и село, и уезд с городом, и т.д.), то в мышлении, в смыслах «божественного соци­ального» должна быть изобретена и одна «общая точка», оформив­шаяся через иерархию в монархе («земная иерархия» священнона­чалия), и «небесная иерархия», впервые, если так можно сказать, теоретически открытые,  так или иначе свойственные всем монотеистическим идеологическим системам. Как многим «профессиональным клас­сам» рабовладения (или, в иной форме, племенам) имманентно язычество (многобожие), так и феодальной иерархии присущ монотеизм (однобожие).

Восходящие силы (акторы), «представляющие» зреющие в не­драх производства обновляемые производительные силы, оказы­ваются здесь вне логики всей системы основной стратификации, как просто ортогональные натуральности, экстерриториальные.

Здесь особо верны соображения о несовпадении «бу­мажного класса» («в себе») и восходящих сил, динамической стра­тификации.

«Разрыв натуральности» осуществлял не собственно город, как извечный «фокус» территории, а лишь сосредоточенные в нем ростки товарного производства, промышленности, ремесло, купе­чество, ростовщичество. Потому, строже говоря, разрыв натураль­ности состоял прежде всего в товаризации, или массовизации, про­изводства, в том числе и сельского хозяйства, иногда даже шедше­го впереди города. Так известно утверждение, что крепостное сословие заключало «в себе все зародыши буржуазии», то есть выходящие на историческую сцену передовые силы. Но в то же время нелепо полагать, что все эти «зародыши» становились буржуазией.  При этом новые классы, даже в почти классических ситуациях, сначала выступали в искажающих «одеяниях старых сословий».

Крестьянские восстания Средневековья еще вовсе не буржуаз­ны, а суть наряду с голодом периодические проявления нарушений и восстановлений самого типа автаркического равновесия. Лишь позже они приобретают антифеодальный (негативный) характер, но и тоже еще не буржуазный в собственном смысле. Классики по­стоянно отмечали двойственность крестьянина того периода как мелкого земельного собственника и как «наемного рабочего с наде­лом», т.е. мелкого дотоварного крестьянина как консерватора, ре­акционную силу и как будущего буржуа, уже товарного крестьяни­на или наемного работника, и лишь позднее, уже в совершенно другой исторической задаче (и регионе), и как известного потенци­ального союзника пролетариата. Но все-таки, как теперь становит­ся понятно, насчет «собственников» не точно.

И мелкий собственник (но уже земли!), и наемный работник (уже не крепостной) - фигуры прогрессивные. Ведь, к примеру, беспо­щадное «огораживание земель» было разгораживанием пространства производства, т.е. его обобществлением, ликвидацией его узурпа­ции. Потому не «экспроприация земли у сельскохозяйственного про­изводителя, крестьянина, составляет основу всего процесса», как писал Маркс, а высвобождение земли, в том числе в производствен­ную частную собственность, из тисков собственности на пространство производства. Потому же и в преодолении феодализма крепостное сословие, конечно, выдвигало новые силы, но более просто, в качест­ве основной части именно народа как «всеобщего субъекта» истории в ее переломные эпохи, а вовсе не передового класса.

Поэтому же производительный сдвиг следует видеть здесь во всей громадности перемен естественно-технического (производительного) содержания весьма протяженных революционных процессов, ломающих феодальную замкнутость, на­туральность, местническую самообеспеченность, «самостоятельность» и пр. Потому ж новые силы рекрутировались далеко не только из не­посредственно капитализирующихся или пролетаризируемых крепо­стных, ремесленников, но и из отдельных купцов, ростовщиков, по­мещиков, дворян, а то и церковников. В частности, раскол самого дворянства («аристократии») на «новое» и «старое», - явление общеисторическое.

Конечно, можно сказать, что движу­щей силой было зарождающееся частнособственническое ядро, но без всей массы людей, мучительно рвущих с непостижимой нату­ральностью иерархически неуловимого феода и вступающих в но­вую, взаимную теперь уже «товарозависимость», это ядро было бы ничто. Тем не менее неклассовое (конечно, в привычном смысле) строение общественных сил никак не умаляет накала общественной борьбы восходящих сил с силами господствующими, консерватив­ными. Даже наоборот.

Именно неявность сил предопределила дли­тельность и кошмары процесса преодоления феодализма (теории коего, напомню, и до сей поры нет). Поэтому, скажем, кровь, проли­тую в Октябрьской революции, Гражданской войне, любителям та­ких сравнений надо сопоставлять с кровью, пролитой в европейской капитализации, проходившей не одно столетие, да ещё с учетом от­носительной малости тогдашнего населения.

 

7.12. Новая, восходящая идеология – «дух капитализма».

Прочность сложившейся идеологической формы (с ее же собствен­ной, сплетенной с территориальной, могущественной ультраструкту­рой, «телом Христовым», церковью), выражающей прочность феодаль­ной собственности, была столь велика, что, как замечал Гегель, было бы безумием полагать, что революция возможна без реформации.

Невежество было огромно (по современным меркам, конечно, а не в сравнении, скажем, с рабством), но в квазистабильном со­стоянии интеллектуальное равновесие обеспечивалось идеологической иерархией. Радикальный сдвиг, отражая глухие производи­тельные перемены, произошел именно с Реформацией, протестан­тизмом, с его новой этикой и далее со знаменитым «духом капита­лизма». Духом вполне исторически релевантным, соответствующим, но именно «ду­хом», тем более что «плоть» преодолеваемых структур была непро­зрачна. В еще мистических формах, и сперва еще в элитарных сферах, он содержал и положительные начала освобождения мыс­ли, но затем, в частности «разрешив» прямое обращение верующих к богу (так сказать, «гласность»), привел и к буйному высвобожде­нию невежества.

Доминирующий смысл нормальной самообеспеченности, само­достаточности, превратившейся в тиски сплошной («тотальной») са­мозамкнутости и превратившей смысл в фетиш, казалось бы, ясной («товарной») восходящей альтернативы не имел. Товары какие-никакие были всегда, но за ними еще была скрыта революционная перемена самого типа труда. Все шло ощупью, в шатаниях странного, притягивающего к себе аттрактора восходящего движения, перегибах и откатах, идеологически по сути идейно вы­ражавших в самых разных формах либерализма соответствующих капи­тализации обращение церковной собственности в государственную и критику (господства) монотеизма (из­вестную, в частности, как «разволшебствление» мира, сделавшее в итоге людей «капиталистического духа» «безразличными к церкви» - М. Вебер) и глубоко скрытого за ним торжества «натуросчета». Хотя и критику, безмерно далекую от подлинной революционной теории.

Произошло сначала отнюдь не снятие, а, как пишет Н.А. Бердяев, «раз­рыв» со Средневековьем, обращение не на себя, а «к античности»; это было время утверждения «самонадеянного человека», когда «самоут­верждение человека ведет к самоистреблению человека»; «жизнь там была ужасной, злой жизнью».  Первое движение оказалось предельно простым, обращенным на исторически (античность), как у нас сейчас логиче­ски (Запад), уже пройденное в виде «анахронизма самосознания». Эту же мысль, в более широком и прямом идеологическом контексте проводит А.Н. Уайтхед даже в отношении протестантизма: «Выступ­ления либерального духовенства против систематической теологии были совершенно ошибочны. Они отбрасывали главное средство, способное предохранить нас от диких эмоций, - суеверия» (без вы­движения, так сказать, более высокого и релевантного «товарного суеверия»).

Так что Ренессанс (и даже протестантизм) в его идеологиче­ском смысле едва ли не противоположен «творчески-художественным» успехам. Да и о чем говорить, если даже один из «шестидесятников», социолог Ю. А. Левада, - пишет А .С. Шушарин, - находит в себе смелость задаться вопро­сом: а хорошо ли это с «перестройкой» произошедшее? Вопросом, который можно было бы задать и во времена Ренессанса и даже протестантизма. Мало еще хорошего, потому как «в обоих случа­ях» без мощных идейных заделов объективно все это произошло. Увы, до сей поры с разрушительных тенденций хаотизаций все начинается. А то и до кульминаций доходит, до паранекротических, смертельных состояний. Так, например, при заметном «экономическом росте» колоссальная пауперизация, обнищание, в предреволюционной Англии, когда физически (как говорится, по-черному) голодающие бедня­ки составляли иногда от трети до чуть не половины населения.

Что же касается знаменитого «духа капитализма» по М. Веберу, то здесь следует кое-что уточнить. Без духа, новых практиче­ских суждений, ментальности, характера, «строя мысли», касаемых пере­мен всего производства и «организации труда», действительно вос­ходящих перемен никогда не бывает. Здесь Вебер прав безоговороч­но. Правда, тем более встречая «необычайно упорное сопротивление», следовало бы особо подчеркнуть, что сперва новый «дух» был скорее нигилистичен (буквально либерален), нежели конструктивен (извест­ные laissez faire - свобода торговли и laissez passer - свобода передвижения по определению более отрицательны, чем положительны, в ча­стности поощряющие не только благие трудовые намерения).

Далее. Вебер связывает позитивный аспект «духа капитализма» с неким аскетизмом, призванием, профессиональным долгом, деловитостью. Само по се­бе это совершенно верно, ибо в равной мере относится и к рабоче­му. Но, неоднократно упоминая о капитале и деньгах, Вебер никак не отмечает, что при деловитости всех носителей этого нового «характера», до­минанта новой рациональности вырастала вовсе не в базе всякой деловитости, а в плоскости лишь делающих деньги. Иначе говоря, вполне нейтральная денежная трудовая деловитость сразу же шла в параллель с асимметрией капиталистической деловитости. Он при­водит слова героя американского романа: «Из скота добывают сало, а из людей - деньги». А эта формула жизни такова, что в таковой добыче удача сопутствовать может только весьма немногим. Дела­ние денег - поведение инвариантное, нейтральное, а делание их из других - отнюдь нет. Вот «культ» денег и был, так сказать, подлинно новым «духом», причем тогда вполне прогрессивным.

Чем на самом деле были экономические формы в докапиталисти­ческие времена - с этим еще надо очень тщательно разбираться (это были различные потенциальные деформации, но никак не капитализм). Но вот «культа» де­нег, не было по банальной, материалистической причине «архаич­ности» производительных сил. Потому и у «влиятельных» надстроек ничего с новыми «характерами отношений» получиться никак и не могло. Вот отсюда и проистекает, что «капиталистиче­ский дух» утверждался как новый «характер отношений», как ментальные формы или идеологические стороны новой практики, обновляющихся производительных сил, и только поэтому, имея это ввиду, можно говорить как Вебер -  «путем тяжелой борьбы против целого сонма враждебных ему сил».

 

7.13. Сброс автаркии – товаризация производства и обобществление «пространства производства».

Этот скрытый за толщей времени и истории эндогенный прорыв «в чистом виде» суть скачок, первопроходческий сброс в небытие отжившей формы в его объективном со­держании необратимого восходящего преобразования как естественноисторического, негэнтропийного сброса автаркии, или снятия натуральности.

С исторической точки зрения рождение капитализма (сложение всех «исторических обстоятельств», вызов) предполагало буквально полипричинную, «сложную взаимосвязь социальных, политических, институциональных, право­вых, религиозных и прочих процессов, с учетом географических, де­мографических аспектов, причем в масштабах... охватывая весь ев­ропейский театр истории и даже за его пределами» (И. Валлерстайн). В частности, ведь примерно в эти же времена европейские страны энергично включались в беспардонную расистскую колонизацию.

Итак, феодализм суть социальная система с уже общественной, соб­ственностью на общую жизнь (все люди «равноправны» как организ­мы, телесно-духовные существа), на работников (все люди подданные, паства, граждане), но с господствующей ограниченной (необществен­ной) собственностью на территорию как пространство производства (процесс). В недрах «набухавших» производительных сил, всего произ­водства (а равно и всех обстоятельств), как его экстерриториальная товаризация, массовизация, экономизация, происходило объективное обобществление пространства производства, находящегося в ограни­ченной, натурально-иерархической собственности, что и образовало основное противоречие критической формы. Переход к капитализму и означал восходящее необратимое обобществление «пространства про­изводствам, его изъятие из ограниченной собственности, симметри­зацию и снятие в «инфраструктуру» господствовавших территориаль­ных отношений (и их же ультраструктур), постановка их уже под но­вый контроль, контроль рынка, капитала. В  агросекторе, в частности, капитализм «превращает земледелие из эмпирического, механически передаваемого по наследству занятия самой неразвитой части общества в сознательное научное приме­нение агрономии, поскольку это вообще возможно в условиях частной собственности»; происходит «рационализация земледелия, впервые соз­дающая возможность общественного ведения его» (в смысле постановки под экстерриториальный контроль рынка). Земля как средство про­изводства (особая вещь) может быть и частной, обмениваемым това­ром, но территория как пространство производства стала необратимо общественной (эндогенно). Люди и производство освободились от ти­рании «прописки»,  от сплошной прикрепленности к местности.

При этом территориальная иерархическая организация «натураль­ной» жизни общества, в том числе ультраструктура, никуда не исчез­ла, но теперь она снималась, или, как говорят философы, сама «ушла в основания» (или опять все в ту же «инфраструктуру»), утратила свою громоздкость, всевластвующую извращенную автаркическую форму, стала необратимо снятой, симметризированной, «естественной» (если не считать уже новых деформаций). Эта иерархия обрела бесчислен­ные конкретные формы местных и вообще территориальных органов, структур и процессов организации местной (территориальной, нату­ральной) жизни. Прописка, в частности, из тисков превратилась в знаки регистрации производства и жительства людей в данной мест­ности. Этот теперь уже не всевластвующая форма, а просто нату­ральная организация всякой местной жизни, иерархия местного уп­равления и самоуправления, регулирования процессов, тяготеющих к местному производству, территориальной организации: жилищное строительство, обслуживание населения, регулирование землепользо­вания, здравоохранение, образование, содержание дорог, пожарная служба, полиция, транспортные системы, борьба с преступностью, охрана окружающей среды и т.д. (здесь перечислено, конечно, и многое совсем не территориальное, но все это в основном уже сня­тые формы.)

 Именно обобществление пространства производства, не­смотря на частную земельную собственность, привело к появлению общедоступных пространств (например, основные дороги, порты, на­циональные парки), высвободило от границ миграции развитие горо­дов, транспорта, связи. В частности, транспорт приобрел капитали­стическую форму, но природа его территориальна, натуральна, не­экономична (здесь важно не путать, что транспортные средства вполне могут быть частными, но только не транспортные системы, каковые даже в частных формах все равно являются иерархически­ми «естественными монополиями», вплоть до электро- и трубопровод­ных сетей с их необходимыми ультраструктурами). Ну и главное - это, конечно, сам не знающий никаких границ (здесь только эндогенно) рынок со всей его атрибутикой. Теперь он командует «производством и воспроизводством действительной жизни».

По мере разви­тия производства возникают самые разные спонтанные неоднородно­сти территориального порядка. Это происходит и по природноклиматическим условиям, в силу катастроф и стихийных бедствий, куль­турных особенностей, неблагоприятных демографических тенденций, наконец, по причине неоднородностей технолого-отраслевого террито­риального развития. Все это в виде отсталости и пр. вызывает соответ­ствующие социальные напряжения. Но вот с преодолением феодализ­ма их устраняют уже новые механизмы («методы»), хотя ничуть не уст­раняя и снятые территориальные структуры. К этим весьма многочис­ленным методам, прежде всего выравнивания, относятся группа «нор­мативно-расчетных» (кратко говоря, это всевозможнейшие трансфер­ты (перечисление средств), долевые налоги, ссуды, выделения финансовых средств из бюд­жетов одного уровня в бюджеты другого, целевые гранты и пр., Рaзумеется, на условиях проверки расходов), а также группа «особых бюджетных режимов» (связанных с созданием условий для инвести­ций, привлечения капитала на основе общенациональных законов и, значительно реже, в виде индивидуально-договорных форм).

В постфеодальных системах уже не автаркия с ее иерархической самозамкнутостью правит бал, а дру­гие господствующие отношения «регулируют» территориальные отно­шения. Ведь, в строгом смысле, при феодализме влиятельных «бюд­жетных», тем паче «отраслевых» механизмов ещё не было. Вот «феода­лам» без них и приходилось управляться. И доуправлялись. Но сущностная логика территориального равновесия в его гомогенном со­держании остается той же самой, лишь деформируемой капиталом.

Товаризация (индустриализация) означала утверждение массово­го вещественно-продуктового («механического», механизированного, в итоге машинного) производства, глубоко экстерриториального. Оно и выдвинуло в анизотропии всестороннего развития по сложности на первые роли новый «надмеханизм», вещественный обмен, товарно-денежные, эко­номические производственные отношения. О «механичном», «ма­шинном» труде как основе процесса писал уже Гегель, почти дослов­но - Вебер, да и многие другие. И это бесспорно момент содержания индустриализации. Но  все же следует делать несколько боль­ший акцент именно на товаризации (или массовизации), как более точно выражающей и более глубокую суть именно общественного со­держания процесса, кстати, на равных (а чаше даже с опережением) касавшегося и сельского хозяйства, об «индустриализации» которого по тем временам говорить еше явно рановато. Индустриализация, как это ни странно звучит, является, так сказать, явной (заметной) «промышленной формой» более глубокой товаризации как восходя­щего изменения доминанты самого типа труда и его взаимосвязей.

Капитализм стал «приучать» общество и людей к следующей, более сложной и высокой, товарно-денежной, или доминантно-рыночной, дисциплине и организации общественной жизни. Со всей тогдашней неизбежностью такой переход сопровождался революционным (и не только) насилием. Так что над всеми бур­жуазными организациями того кошмарного времени сейчас вполне можно собрать суд. Но, увы, это был ни от кого не зави­сящий объективный восходящий процесс перемен бытия, в том числе и в самом «человеческом материале». И потому нельзя быть марксистом, писал Ленин, не питая глубочайшего уважения к ве­ликим буржуазным революционерам.

Следующий эндогенный прорыв обозначился уже при при­знаках кризиса капитализма.